Это все о Боге. История мусульманина, атеиста, иудея, христианина - [32]

Тот, о ком мы не можем говорить — это Тот, о ком и к кому мы никогда не должны переставать говорить.

Главная тайна мистиков

Пророк Исайя продолжает разговор о том, как все сущее реагирует на это божественное насыщение земли: «Вы выйдете с веселием и будете провожаемы с миром; горы и холмы будут петь пред вами песнь, и все дерева в поле рукоплескать вам»[40]. Для пророка это гиперприсутствие Бога невозможно воспринимать с помощью одного лишь интеллекта.

Присутствие Бога ощущается. Как музыка.

Музыка являет. И скрывает. Подобно любому искусству, музыка скрывает избыточный смысл. Когда Иисус говорил о своих учениях: «Кто имеет уши слышать, да слышит», он обращался не к глухим, а скорее ко всем, кто окружал его. Музыка требует реакции. Объятия. Танца.

По словам пророка, все и вся, в том числе горы, холмы и деревья в поле, могут слышать музыку и реагировать на нее.

Даже когда рядом нет природы, те, кто слышит музыку, слышат и реакцию мира. В обширных пригородах Южной Калифорнии пение издают скоростные шоссе; в Нью–Йорке в час пик хлопают двери подземки. Мы слышим музыку в диапазоне настроений от плача до радости, мир меняется, и мы танцуем. Но как только мы начинаем прерывать музыку ответами, мы перестаем слушать. Едва перестав слушать, мы прекращаем танцевать. Мы воздействуем на смысл силой, вместо того, чтобы капитулировать перед тем, что христианский ученый и мистик Юджин Питерсон назвал «непринужденными ритмами благодати»[41].

Для мистиков всех эпох вся ортодоксия, весь закон, традиция и богословие по большому счету не годятся для достижения единства с Богом. Суфии, поэты и мистики ислама, подрывающие костяк современных религиозных концепций, придерживаются мнения, что даже Коран, который они чтят, как речи самого Бога, не выдерживает проверки. Они резонно спрашивают: «Кто же читает любовные письма в объятиях Возлюбленного?»

Религия — раковина. Любовь — жемчужина внутри. Моя знакомая сторонница суфизма Рабия пригласила меня в мечеть в центре Манхэттена, где она бывала каждый четверг вечером начиная с семи. Уходя из дома, я предупредил жену, что вернусь около девяти. Люди начали стягиваться к мечети ровно в семь, они садились на пол, передавали по кругу корзинку с финиками и сладостями, попивали чай, признавали присутствие друг друга. Начался вежливый разговор, более сладкий, чем финики и рахат–лукум. У одного из мужчин болело колено, молодая женщина была беременна, кто–то лишился работы, кто–то приехал в город погостить. Группа благословляла каждого, вновь и вновь читая первую суру Корана «Открывающая» (АльФатиха), по одному разу для каждого из упомянутых. Слушая их, я вспоминал голос Садики, моей бабушки с отцовской стороны, учившей меня этим напевным словам. Она повторяла: «Бисмилляхи, ар–Рахмани, ар–Рахим; Алвхамдулиляхи раббиль аль–лямин; ар–Рахмани, ар–Рахим…» И еще раз. И еще…

Без четверти восемь группа плавно перешла от забот друг о друге к просвещающим и ободряющим словам руководителя, затем — к повторению нараспев имен Бога, к изображению жестами смысла слов. Кульминацией стала пляска дервишей, вращение вокруг своей оси, как вокруг стержня жизни, в котором, согласно Корану, пребывает Бог. Присутствующие вращались против часовой стрелки, правая часть тела нагоняла левую, охватывала сердце, где находится Бог. Левая рука, вскинутая вверх, к небу, олицетворяла принятие любви Бога; правая, опущенная вниз, благословляла землю, на которой мы живем.

Они не спешили.

Направляясь в другое помещение мечети, чтобы разыскать в куче свою обувь, я взглянул на часы и обнаружил, что время уже перевалило за полночь! Когда оно успело пролететь? Я бросился звонить жене, чтобы сообщить, что вернусь позднее, чем рассчитывал. Она не отвечала, и я отправил ей сообщение. Когда я уже собирался распрощаться и уйти, один из дервишей объявил: «Идем наверх ужинать».

— Ужинать? Сейчас?

Ужин у меня уже был — шесть часов назад. С таким же успехом эту трапезу можно было назвать завтраком.

Мысль о еде и болтовне в такой поздний час, в будний день, отдавала для меня, семейного человека, абсурдностью и безответственностью. Но я не знал, как быть, и потому решил остаться. Все братья и сестры, как они называли друг друга, прошли наверх и расселись на полу вокруг низких столов. Город уснул, а здесь продолжалось свидание с Богом! Тарелки передавали из рук в руки, повсюду слышались разговоры, радостный повар вынес огромную кастрюлю чечевичного супа, свежий сыр, оливки и хлеб. Все угощение сдобрили еще пятью аятами «Аль–Фатиха».

К тому времени, как закончился пир, была уже половина второго. Улучив минуту, я спросил:

— А вы завтра работаете?

— Угу–м, — ответили собравшиеся с полными ртами и согласно закивали.

Я засмеялся. Это же нелепо! Здесь были учителя, работники сферы обслуживания, художники, бизнесмены, простые трудолюбивые нью–йоркцы. Мне ответили добродушным смехом.

Как они могли так жить?

Почему они так жили?

Было три часа утра, когда я тихо повернул ключ в двери своего дома, стараясь не разбудить детей. Весна спала, откинув руку, и ждала меня. Внезапно на меня нахлынули воспоминания: двадцать лет назад, когда мы только встречались, мы жили на расстоянии восьмидесяти километров. В разгар рабочей недели, день за днем, неделя за неделей я дожидался, когда родители уснут, выскальзывал из дома, спешил на автобусную остановку, медленно уезжал на автобусе в ночь, пешком доходил до дома, где жила Весна, и ждал, когда она выйдет, чтобы удивить ее рано утром.