Это все о Боге. История мусульманина, атеиста, иудея, христианина - [34]

Произнесение первой молитвы было самым отважным поступком в моей жизни, так как явилось актом капитуляции перед чем–то большим, нежели мое единственное «Я» и сумма моих знаний. Я обнаружил, что для большинства людей капитуляция подразумевает отступление, слабость и пассивность. Когда противник сильнее нас, мы капитулируем. Мы гордимся своей способностью стоять насмерть и обороняться больше, чем умением подчиняться и уступать. Но капитуляция веры — капитуляция перед возлюбленным, а не врагом. Когда мы делаем шаг к нашему возлюбленному, мы делаем шаг в мир, где незнание — часть бытия. Свою первую молитву я произнес потому, что почувствовал: отказ от капитуляции — сам по себе рабство. Если я не способен капитулировать перед неизведанным, я не могу любить, а нет более безнадежного рабства, чем неспособность к любви.

Даже теперь, спустя четверть века, это единственное слово–молитва — «Бог» — продолжает действовать на меня. Я чувствую, когда мне необходимо произнести его, возможно раз в год, нахожу место, где никого нет, произношу заветное слово, и мир смещается от определенности к возможности, миг становится вечностью, «здесь» превращается в «повсюду», все становится частью целого, и мне открывается новый способ видеть, ощущать и даже запоминать.

Истинные религиозные экстремисты

Тот факт, что у нас нет определенности, приходящей вместе со всеми ответами о Боге, имеет явные и очевидные недостатки. Но благодаря Богу, которым нельзя распоряжаться, мы обретаем существенное преимущество: никто не может действовать именем Бога.

Друг детства, вместе со мной принявший веру, после четырех лет отчаянных попыток признался, что не способен оставаться в любви с Богом: «Порой мне хочется, чтобы Бог приковал меня к себе цепями». Интересно, что Ветхий Завет, Новый Завет и Коран не пользуются подобными образами, описывая отношения человека с Богом. Мы не посажены под замок, не скованы и не заключены Богом. О принуждении не может быть и речи.

Но многим людям все–таки недостает цепей. Они боятся, что оставят Бога или что Бог оставит их, и вместо того, чтобы стремиться к динамичным, исполненным любви взаимоотношениям с Богом, хотят стать Его рабами. Их внутренние цепи выкованы из воображаемых определенностей, порожденных страхами — системой убеждений, которая автоматически исключает все другие убеждения прямо пропорционально тому, насколько эти другие убеждения отличаются от собственных. Существует широкий спектр способов, которыми люди поклоняются определенностям о Боге. На одном, менее насильственном конце этого спектра — люди, которые глубоко озабочены целостностью своей религии, богословия, богослужений и традиций, потому и выступают хранителями всех этих ценностей. Они воспринимают свою систему убеждений как симфонию, которую требуется не исполнять, а обуздать, как сложное, но управляемое музыкальное произведение, охватывающее все, что можно знать о Боге. Вместо того чтобы наполнять свою душу музыкой, эти религиозные дирижеры тратят уйму сил и средств, чтобы контролировать оркестр своих убеждений и обычаев. Поглощенные и зачастую изнуренные разговорами о Боге и своей религии, они перестают слушать музыку. Возлюбленный желает играть, танцевать, целоваться и обмениваться ласками, а они слишком заняты управлением оркестром и партитурой. Всю небрежность, отступления, гибкость и оспаривание правоты авторитетов следует искоренить! Каждая лишняя нота, каждый пропущенный такт, каждая незавершенная часть, каждый незапланированный звук, каждый новый инструмент, каждая импровизация в жизни человека или религиозной общины вызывают страх, что симфония выродится в какофонию.

Но на другом, более насильственном конце спектра поклонения определенностям, связанным с Богом, обнаруживается еще более серьезная проблема: те, кто боится, что сомнения и неопределенность станут источником ненависти к себе. Им слишком трудно выдержать динамические и неопределенные отношения с нами, другими человеческими существами, и с Богом. Поскольку откровения Божьи и явлены, и скрыты и поскольку доверие и сомнения, переплетенные в ткани жизни, представляют для этих людей угрозу, их привлекают действия, с помощью которых они рассчитывают избавить веру от неопределенности. И дают волю разрушению.

Акты насилия стали способом подтолкнуть себя из неверия через порог парадокса веры к определенности и категоричности, свойственным разрушению. Смерть — для других и для себя — предпочтительнее неопределенности. Так как этим людям не дает покоя собственное существование, они присваивают себе прерогативу Бога — творить или отнимать жизнь. Эти поклонники определенности не владеют фундаментальным религиозным учением о взаимозависимости всего живого. Уничтожение других приводит к уничтожению самих себя. Отстранившись от образа Бога в себе, они действуют под влиянием ненависти к себе.

Таким образом, люди, которых мы называем «религиозными экстремистами», не очень–то религиозны и даже вообще не религиозны. (Я не причисляю к ним тех, кто доходит до крайностей в целях физического, эмоционального или культурного выживания, реагируя на грабительские методы глобальных рынков.) Наоборот, они превращаются в то, что сами презирают. Их преданность делу — зеркальное отражение преданности безмозглого потребителя. Готовность взорвать себя ради доступа к сладострастным девственницам (или, если уж на то пошло, к любым подобным благам) не выражает ничего, кроме вожделения к эксклюзивным «товарам и услугам», только в этом случае «товары и услуги» будут небесными, а не земными, а их поставщиком считают Бога.