Это все о Боге. История мусульманина, атеиста, иудея, христианина - [36]

«Возлюбленные! — пишет он. — Будем любить друг друга, потому что любовь от Бога, и всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь… Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем»[52]. Иоанн отождествляет Бога с любовью, помещает Бога в каждого, кто любит, а каждого любящего — в Бога. Почувствовав склонность новорожденной религии занимать позицию единственной хранительницы Бога в мире, Иоанн, настаивая, что «любовь Божия к нам открылась» в том, что Бог послал нам Иисуса, выходит за рамки христианских представлений о значении слова «Бог» и связывает скрывающуюся за ним реальность со всем человечеством. Не каждый человек — мой кровный брат, лишь некоторые люди входят в мое братство воды, но, несомненно, каждый может войти в мое молочное братство. Бог — наш возлюбленный, следовательно, Его невозможно подчинить себе. Толкование откровений исключительно как способа познания Бога сужает наше сознание, приглушает эмоции, уменьшает понимание.

Таким образом, наша ситуация с «познанием Бога» подобна положению младенца на руках у матери[53]. Находясь в руках матери, младенец не «понимает» ее, а скорее, ощущает, что мать познает его. Точно так же откровение Божье, которое мы получаем от Бога, приходит не просто из слов наших священных писаний, а через дар жизни, которая нас обнимает. Сама жизнь — откровение, место, где Бог поддерживает и преображает нас. Мы не в силах завладеть Богом, хотя преображаемся потому, что Бог владеет нами. Обнимая нас, Бог подобен матери, явлен способом, который реален, но остается тайной.

Индийская поэтесса XVI века Мира (Мирабай), получившая признание индуистов, христиан и мусульман, писала:

У Бога

особый интерес к женщинам,

ибо они способны поднести мир к груди

и помочь Ему

утешить[54].

История вселенной — это история любви. Нас обнимает мать, когда мы еще малы, обнимают любимые, когда мы взрослеем, обнимают дети, когда мы стареем, но кто бы нас ни обнимал, опекун, друг или добрый незнакомец, мы воспринимаем историю вселенной.

Мою жажду определенности не утолило сидение на старой скамейке вдали от армейских казарм, между двумя мирами. Я продолжал желать еще одного поцелуя. Потому я и остался верующим! Мое неосуществленное стремление к Богу слаще любого другого исполнившегося желания. Моя неопределенность, связанная с Богом, гораздо утешительнее, чем любая определенность, какую я когда–либо чувствовал.

Меня обнимают.

И поцелуи Возлюбленного ощущаются по–прежнему.

5 Ради чего стоит жить

Дым завис над Манхэттеном после атаки 11 сентября, и под этим дымом мы торопливо строчили письма, печатали электронные послания, звонили во все концы света, просили денег и тратили их, не успев получить. Сотни профессиональных консультантов–психологов, работников служб помощи, способных оказать поддержку или просто любопытных жителей других городов проходили через старое здание нашей церкви. До пятидесяти посетителей за раз ночевало в цокольном этаже, в спальных мешках, на ковровом покрытии весьма сомнительной чистоты, по соседству с мышами, в условиях отсутствия душа и других бытовых удобств. Предприятия и компании, находящиеся по соседству в Верхнем Ист–Сайде, узнали о нашей деятельности и предложили помощь в организации питания. Энергичная жительница Манхэттена Мэри Эрра из высотного дома со швейцаром, возле самой Парк–авеню, пришла на собрание группы поддержки, которую обеспечивали всем необходимым мы с женой, и предложила помощь. За считанные часы она наклеила на все двери в своем доме листовки с обращенной к жильцам просьбой «поделиться душем». Вскоре непрерывный поток постояльцев нашей церкви потек к чужому жизненному пространству: люди пользовались роскошными ваннами, съедали горячие обеды, приготовленные слугами, останавливались у окон гостиных, чтобы взглянуть на панораму Манхэттена, стоящую миллионы долларов, и принимали эту минутную передышку как дар.

Нью–Йорк походил на многослойный салат, который перемешала трагедия. Слои перепутались, границы общественных кругов стерлись. Временами мне хотелось отступить и в тихом и ошеломленном изумлении наблюдать явное чудо: абсолютно незнакомые люди с еще влажными после душа волосами и разгоряченными телами сидели в чужих кухнях, а хозяева со встревоженными улыбками смотрели на них. Не припомню, чтобы я когда–либо видел более обнадеживающее зрелище.

После атаки террористов на Всемирный торговый центр и угрозы распространения сибирской язвы через несколько недель после нападения невозмутимость бесстрашных нью–йоркцев дала первые трещины. В то время как многие деловито наводили мосты через пропасть, которая разверзлась в нашей коллективной травмированной психике и отделила нас от мусульман, кое–кто так же старательно выискивал изъяны во всем, что было связано с исламом, и в нас, сочувствующих ему. Под сомнение ставили нашу преданность Америке, христианству, разуму, справедливости, внутренней безопасности и даже Нью–Йорку. Мне казалось, что у меня вспышка дежа–вю. После катастрофы 11 сентября ко мне в разговорах и в сновидениях начали возвращаться искаженные страхом лица из моего прошлого, с родины, из Югославии. Мне снились кошмары, как меня сначала призвали на войну, а потом бросили на вражеской территории. Барабаны сербского и хорватского патриотизма пробивались сквозь сообщения СМИ, эхом повторяя и усиливая друг друга.