Это вечное стихотворенье... - [3]

И во внезапной схожести с людьми

Открыл такое счастье единенья,

Что защемило сердце от любви,

Любви, похожей на благодаренье.

И хотя поэзию, сочинение стихов Соколов считал высшим своим предназначением, всё же он признаёт: «Нет, не могут стихи заменить настоящей любви никому». И не случайно, что на вершине творческой зрелости, за год до ухода Соколов составляет именно Книгу Любви, последнюю свою книгу. «„Стихи Марианне“, — как пишет автор предисловия к этой книге, — не просто книга стихов о любви, но Книга Любви». Ещё одна Книга Любви, пока не изданная, которую удалось составить уже после смерти Владимира Николаевича, — это стихи и поэмы, пронизанные любовью к Москве (назовём её «Москва Владимира Соколова»).

Если была у меня любовь, то это ты, Москва! —

признавался поэт.

Редчайшие случаи в мировой поэзии. Целая книга стихов, адресованная одной женщине. И целая книга, наполненная приметами, музыкой, красками, настроениями любимого города. Соколов написал обе эти книги. И эти две Книги Любви можно было бы объединить общим названием, строкой самого Соколова: «Но все равно — любовь. И все равно — Москва!». В упрямой, противительной интонации этих слов — непреклонное противостояние и утверждение: вопреки всем веяниям бездушного, чуждого ему пространства «обязательно выдержать, обязательно с честью» многие испытания:

Испытание временем,

Испытание веком,

Испытание бременем

И родным человеком.

… … … … … … … … … … … … … …

Испытание женщиной,

Испытание славой.

Он выдержал.

Признанный классик русской поэзии второй половины XX века прожил сложную, многогранную жизнь, которая и «погрустить, и просиять успела». Смолоду он неуклонно вёл свою линию в поэзии, твёрдо зная, что «нет школ никаких, только совесть, да кем-то завещанный дар». Этот божественный дар он пронёс достойно, высоко, совершенствуя его до последнего дыхания. Потому и создал «стих как моленье», в котором и красота, и тайна, и любовь-благодаренье.

Полвека свободный художник Владимир Соколов стоял на поэтическом посту. Стоял на родной земле. Непрестанно воспевал её — «Все у меня о России!». «Понял жизнь свою как жизнь людей», а поэзию — как великий бескорыстный, бесконечный труд перед лицом Вечности.

Это вечное стихотворенье

Не допишет никто никогда.

Марианна Роговская-Соколова

СТИХОТВОРЕНИЯ И ПОЭМЫ

СОРОКОВЫЕ — ПЯТИДЕСЯТЫЕ

«Как я хочу, чтоб строчки эти…»

Как я хочу, чтоб строчки эти

Забыли, что они слова,

А стали: небо, крыши, ветер,

Сырых бульваров дерева!

Чтоб из распахнутой страницы,

Как из открытого окна,

Раздался свет, запели птицы,

Дохнула жизни глубина.

1948

«Я люблю незнакомые улицы…»

Я люблю незнакомые улицы,

А особенно осенью, в дождь,

Когда небо темнеет и хмурится,

Пробегает деревьями дрожь.

А по крышам блестящим и мокрым

Дождик каплями крупными бьет.

По мутнеющим, плачущим стеклам

За слезинкой слезинка ползет.

Пляшут капли на крышах блестящих,

И струятся ручьи и журчат.

На деревьях, стволами скрипящих,

Бледно-желтые листья шумят…

1945

«О умножение листвы…»

О умножение листвы

На золотеющих дорожках!

О липы — с ног до головы

В блестящих ледяных сережках!

О луж осенних зеркала,

Не замутненные остудой!

О зимний ветер отовсюду!

О неожиданное чудо —

Узор оконного стекла…

1946

Владимир Соколов. 1946

«Вагона мерное качанье…»

Вагона мерное качанье.

В дали вечерней цепь огней.

Следы последние прощанья

С души стираются моей.

Летит наш поезд, а за нами

Сквозь облаков ночную рать

Луна несется над полями

В надежде поезд обогнать.

1946

Слова

Духом десятилетий,

Давних, а не моих,

Звуки вобравши эти,

Отяготился стих.

Как мне от них спасаться?

Грусти на них печать.

С нового ли абзаца

Жизнь моих строк начать?

Но заменить их нечем,

Сердцу они святы:

Снег. Переулок. Вечер.

Ветер. Ограда. Ты.

1947

«О свет зарницы моментальной!..»*

[5]

О свет зарницы моментальной!

О детство! Да, что в те года

Событья в сердце наметали,

Теперь прошито навсегда.

Опять по этим коридорам,

Где возле лестниц зеркала,

Меня, не знаю в раз который,

Тоска и память повела.

О, вряд ли можно равнодушно

Глядеть на стены, на паркет,

Из тьмы зовущие послушно

Воспоминания в ответ,

На эти лестничные клетки,

На эти серые, в летах,

Полунагие статуэтки

Амуров с лампами в руках.

О, этих памятников скольких

Так дорога немая речь…

Разбито детство!

Хоть осколки б

Подольше в памяти сберечь.

1947

Спасоналивковский переулок

В час, когда слабость рвется из глаз,

Я вспоминаю: не для прогулок —

Есть у меня! Есть про запас!

Спасоналивковский переулок.

Там проживает моя родня:

Вечные липы, ветхие зданья,

Крупный булыжник, те, что меня

Ждут и спасают без опозданья.

Что меня связывают с такой

Давностью ветхой, полузабытой,

Коей давно пора на покой,

С той, у которой все пережито?

С этою липой, что особняк

Ветками тихими обнимает?

Он все дряхлеет. Липа — никак!

Омоложается с каждым маем.

Но я влюблен в их сторону

(За их участье ко мне без лености)

Не без оглядки на старину,

Но без отрыва от современности.

Я обхожу эти дома.

Листья ловлю. Их лепетанье.

Будто читаю старый роман

Несохранившегося изданья.

Пусть он чужой. Пусть он не тот.

Может быть, я здесь потому, что

В нем меня что-то новое ждет,

То, чему это, ветхое, чуждо.

Где-то шумят (так далеко,

Будто бы в веке другом) трамваи,