Это Вам для брошюры, господин Бахманн! - [33]

Этот подонок, написал я в своем письме Бахманну, весьма и весьма типичен для журналистского корпуса моей страны, основу которого составляет совершенно непредставимый сброд, они лгут по привычке, просто потому, что не могут не лгать, они напрочь забыли, если когда-нибудь и знали, что на свете существует такое понятие, как журналистская этика; предел их мечтаний – заиметь собственную колонку или стать хроникером и втаптывать в грязь человеческое достоинство, получая за это деньги, причем довольно приличные. Этот очень важный журналист, который собирался брать у меня интервью, вовсе не собирался брать интервью у меня, если вы чувствуете разницу, Бахманн, написал я Бахманну. Вы даже не догадываетесь, насколько лживы и завистливы журналисты моей страны. Они совершенно не могут понять, почему именно жертвы их так называемых интервью, то есть художники и писатели, пользуются известностью и славой, а не они сами. Они не могут с этим смириться, они пребывают в глубоком убеждении, что это несправедливо. Их единственная мечта, как мне кажется, заиметь собственное ток-шоу, вот тогда они пребывают в постоянном, ничем не прерываемом оргазме, ничто не может удовлетворить их похоть лучше, чем открытая демонстрация своей удручающей безмозглости в лучшее эфирное время. Тогда они могут интервьюировать других ведущих таких же кретинских ток-шоу на предмет их обоюдной безмозглости, тогда они могут открыто издеваться над писателями и художниками, которым они втайне завидуют и поэтому ненавидят. Какой подонок, Бахманн, нет, вы только представьте – какой подонок! И это лишь один из десятков тысяч в моей так называемой отчизне, вы даже не догадываетесь, Бахманн, сколько таких подонков-журналистов вцепились в меня мертвой хваткой, когда я имел неосторожность публиковать мои романы, такого количества подонков в других странах просто нет. Их паразитизм непревзойден. Настоящие кровососы – ни в одной другой стране мира это искусство не доведено до такого совершенства. Они хотят иметь все, ничего не отдавая взамен. Бесплатные книги, бесплатные диски, бесплатные концерты. Они торчат повсюду, они размахивают своими омерзительными удостоверениями, прилаживаются, чтобы высосать очередную порцию крови из какого-нибудь художника, из тех немногих, кто еще остался в этой стране, чтобы пожать плоды того, что другие создали кровью и потом, и в благодарность за это пишут невыносимо подлые статьи, а то и вовсе не пишут, просто отнимают у художников время, они выходят из себя, что это не их, а кого-то другого с интересом принимает публика, они вымучивают свои журналистские метафоры – такого качества, что даже парнокопытные удивились бы их тупости, бесплатно жрут, сшибают чудовищные гонорары, марают неудобочитаемые статейки о художниках, которых они в глубине души ненавидят лютой ненавистью, унижают и издеваются, выпячивая себя самих и свой несуществующий интеллект… короче говоря, невозможно представить себе более низкопробную публику, чем журналисты. Они хуже стервятников, написал я Бахманну, сравнить журналистов моей страны со стервятниками значило бы оскорбить ни в чем не повинных птиц. А того мерзавца, о котором я вам рассказал, по-моему, следовало бы запереть в клетку: более отвратительного существа невозможно вообразить. Он, по-видимому, считал, что я должен гордиться оказанной мне честью, что у меня берет интервью такой выдающийся журналист, как он. Он считал, что я должен прыгать от восторга, что мне выпало счастье просидеть четыре часа в одной с ним комнате, с этим ублюдком, с этим куском дерьма. И когда я пишу, что журналисты – это отбросы общества, вы не должны сомневаться, Бахманн, но, впрочем, может быть, вы и сами принадлежите к этому цеху? Не дай бог, Бахманн, не дай бог, потому что тогда я за себя не отвечаю, тогда держитесь от меня подальше.

Хуже всего, когда этот сброд едет за границу, написал я Бахманну, вставив в каретку чистый лист; даже оставим в покое журналистов, хуже всего, когда за границу едет просто кто-то из моих так называемых соотечественников. Из всех мучений, выпавших на мою долю в вашем городе, Бахманн, написал я Бахманну, нет ничего хуже, чем встретить кого-то из моих земляков. Только случайность удерживает меня до сих пор от того, чтобы не совершить какой-нибудь ужасный поступок, в котором я потом бы горько раскаивался. Невозможно описать тот приступ ненависти, который охватывает меня, когда я вижу кого-то из соотечественников в отпуске в вашем, а теперь и моем городе, Бахманн, иногда мне просто хочется покончить с собой. Для меня это пытка, хуже которой нельзя придумать.

Эта безграничная духовная нищета, эта поразительная неотесанность, эта самовлюбленность, развязность, эти прямые бесцветные волосы и водянистые глаза, это отвратительно самодовольное, кулацки злобное отношение к окружающему наполняют меня таким омерзением, что я боюсь в тот же миг умереть. Сам вид моего соотечественника, глазеющего на какую-нибудь достопримечательность, или сидящего в ресторане или в баре, или застывшего перед витриной… одно это зрелище лишает меня последнего вкуса к жизни. От них просто невозможно избавиться, написал я Бахманну, от их неотесанности и неумения себя вести невозможно скрыться. Мысль о том, что их страна не так уж много значит в международном сообществе, им совершенно чужда, в своей неописуемой мании величия они никогда не упустят возможности пораспинаться на тему о райской жизни на их подлых широтах. Они считают, что любой ребенок просто обязан знать, как зовут, к примеру, их министра почты, насвистеть их национальный гимн, знать имя их суперзвезды пинг-понга или, по крайней мере, поддержать разговор, что, дескать, да, наш король – дислектик, но, по сути, славный парень. Когда им становится ясно, что их изнемогающий от отвращения собеседник понятия не имеет, кто занимает пост министра почты в их богом забытой дыре, у них просто челюсть отваливается от удивления. Они пребывают в уверенности, что их страна представляет центр мироздания, написал я, что они представители великой державы, что эта держава чуть ли не центр всего Млечного Пути, – что за странная аберрация чувств! Они бесконечно хвастаются своим отечеством. Мы самые лучшие в том-то и в том-то, кричат они, с подозрением наблюдая за официантом, подающим им пиво, потому что в их отечестве, написал я Бахманну, их постоянно обманывают в кабаках: пиво смешивают с водой или с безалкогольной бурдой, называемой у них «легким» пивом, – вы подумаете, что я преувеличиваю, Бахманн, но именно так все и обстоит. Самое замечательное, Бахманн, когда они требуют, чтобы им не подавали пиво с пеной, они считают, что их таким образом обманывают, подменяя пеной алкогольсодержащий напиток. Поменьше пены, восклицают они, я пришел сюда пить пиво, а не пену, и я плачу за пиво, а не за пену – и при этом мерзко ухмыляются, нас, дескать, на мякине не проведешь. Они не понимают, Бахманн, что весь смысл пива – в пене, чем плотнее и сочнее пена, тем лучше пиво. У них вообще нет никакой культуры, написал я… нет, видели бы вы эту злобную подозрительность, с какой они встречают официанта, подавшего им кружку пива с пеной! А иногда они заказывают вино и изображают из себя знатоков; это вино кислое, возмущаются они, пробуя изысканнейший рислинг, который в их мерзкой стране вообще не купишь ни за какие деньги. Их жалкий снобизм по части вин повергает меня в слепую ярость, Бахманн, они утверждают, что разбираются в винах, хотя в их собственной северной пустыне последняя виноградная лоза погибла еще в каменном веке от дурного обращения; этот фальшивый, насквозь деланный снобизм доводит меня до грани самоубийства.