Это было потом - [61]

. Но ведь немцы хозяйничали и за пределами гетто. Правда, литовцев и поляков они расстреливали лишь "за провинности". Но относились к ним тоже с чувством превосходства завоевателей над покоренными, единственное предназначение которых — служить им. Об этом также необходимо рассказать, особенно послевоенному поколению. Постепенно замысел конкретизировался… Я решила на примере судьбы двух своих тогдашних ровесников, парня и девушки, показать, что гитлеровцы уготовили тем, кого оставляли в живых. В голове стал складываться сюжет. Вырисовывалось начало. Но когда я принялась это излагать на бумаге, все получалось плохо. Мои Ирена и Альгис были какие-то искусственные… Но однажды — я и сама не поняла, как это случилось — я стала писать по-литовски. И сразу исчезла неестественность моих героев. Они стали живыми! Я их видела, слышала! Всю первую главу я написала по-литовски. А написав, перевела ее на русский. И уже продолжала по-русски. Хотя это было непросто. Очень непросто…

ПОЕЗДКА В ПАРИЖ

Работу прервал неожиданный звонок из Москвы, из иностранной комиссии Союза писателей СССР. Сотрудница этой комиссии сообщила, что разрешение на поездку в Париж есть. Мне высылают анкету для получения въездной визы во Францию. Эту анкету я должна срочно заполнить и выслать обратно. Как только виза будет получена, мне позвонят. Вылететь предстоит дней через десять, примерно 11-го — 12-го декабря, и, видно, по инерции, добавила, что шестьдесят шестого года. От неожиданности и невероятности происходящего я очень растерялась, но все же сказала: — Насколько я помню, было приглашение и в Израиль. — А насколько я понимаю, — ответила она мне в тон, — разрешение получено лишь на Париж. Только в Париже я узнала, чем обязана случившемуся. Незадолго до того проходил съезд Международного ПЕН-клуба, на который в качестве гостя был приглашен Первый секретарь Союза писателей СССР А.Сурков. Директор издательства "Эдитеур франсе реюни" мадам Мадлен Брон и несколько французских писателей стали его расспрашивать, почему я не приехала. У них было намечено торжественное представление книги в присутствии автора, предполагались встречи с читателями. Тираж распродан, книга получила хорошую прессу, и если бы я хотя бы теперь приехала, они бы напечатали дополнительный тираж, осветили бы мой приезд в печати, организовали бы большой антифашистский вечер. Суркову, видно, некуда было деться, и он пообещал: — Ладно, ладно, приедет ваша Маша. После этого телефонного звонка я всерьез заволновалась. Все еще казалось невероятным, что на самом деле поеду в Париж. Да и было неуютно от того, что еду одна. Пугало, что буду там словно немая, — французский я учила только в той, довоенной школе, и помню лишь отдельные слова. Да и мое зимнее пальто не для Парижа. Проблема пальто затмила все остальное. Я стала ездить по магазинам в поисках какой-нибудь недорогой шубки. Но во всех висели ряды одинаковых так называемых шубок из искусственного полосатого меха, походившего на поблекший уже плюш от старого дивана. Я пыталась мерить пальто, тоже почти одинаковые, фабрики "Большевичка", но походила в них на афишную тумбу, из которой торчит утопающая в большом меховом воротнике моя голова. Одна знакомая стала меня уверять, что в городе есть специальный магазин, в котором одевают выезжающих за границу спортсменов и артистов, я должна обратиться в Управление торговли Ленгорисполкома, предварительно заручившись ходатайством Союза писателей. Я заручилась. Это ходатайство гласило, что "Ленинградское отделение Союза писателей РСФСР убедительно просит оказать содействие писательнице М.Г.Рольникайте, выезжающей во Францию в творческую командировку в приобретении зимнего пальто". Почему-то недовольная этим письмом секретарша начальника Управления торговли, все же милостиво разрешила пройти в кабинет. Восседая за огромным письменным столом с приставленным еще одним, для совещаний, на котором красовались хрустальные пепельницы и цветные буклеты с рекламой магазина для иностранцев "Березка", весьма упитанный мужчина отчитывал кого-то по телефону. На мое "здравствуйте" не ответил даже кивком головы. Терпеливо дождавшись конца его гневного монолога, я протянула свою бумагу. Он едва удостоил ее взгляда. — Чего же вы хотите?? — Если можно, недорогую шубку. — И несмело уточнила: — Из каракулевых лапок. — Их для внутреннего рынка не производим. — Он нажал на кнопку. В дверях появилась секретарша. — Позвоните Петру Ивановичу, что к нему обратится гражданка. Пусть ей подберет что-нибудь, — он оценивающе глянул на мои объемы — пятьдесят второго размера. Я поехала в указанный Начальником Управления торговли универмаг. К Петру Ивановичу меня не хотели пустить, — к нему надо пройти через отдел готовой мужской одежды. Только после того, как я сказала, что ему по поводу меня звонили из Горторготдела, продавщица проконвоировала меня сквозь ряды мужских пальто до узкой лестницы, ведущей явно на мансарду. В тесной комнатушке, видно, его кабинете, вдоль стены уже сидели, дожидаясь его хозяина, какие-то работники универмага в темно-синих халатах. Его кресло за небольшим письменным столом пустовало. На мой привычный при виде очереди вопрос, кто последний, мне ответили, что тут ни первых, ни последних нет. Все по вызову. Наконец появился долгожданный Петр Иванович. Не раздеваясь, бросил свою ондатровую шапку на стол, раскинулся в кресле. Видно, оттого, что я тут была единственная посторонняя, начал с меня: — По какому делу? Я ответила, что ему по поводу меня звонили из Горторготдела. — Они насчет многих звонят. Я протянула письмо. Он ухмыльнулся: — И что такое особенное вам нужно? — Может, импортную… — За границу надо ехать в отечественном, — прервал он меня, — фабрики "Большевичка". От усталости и унижения я вдруг разразилась тихой демагогией: — В том, чтобы советский человек за границей выглядел прилично, должен быть заинтересован не только уезжающий, но и остающиеся. Не помогло. Вызванная им продавщица тоже предложила эти полосатые "диванные" шубы… В Париж я полетела в своем "заслуженном" пальто, по возможности скрыв его возрастные потертости: на рукава портной надсадил меховые манжеты, а края просто подогнул. В Париже меня встречали жившие там папин двоюродный брат, врач и общественный деятель Гершель Мейер, его жена, известная еврейская поэтесса Дора Тейтельбаум и редактор газеты "Найе прессе" ("Новая пресса") Пейсах Кениг. Жить, оказывается, мне предстояло у вновь обретенных родственников, — гостиницы в Париже очень дороги. Поскольку по дороге в город мы должны были проехать мимо дома, в котором живет Кениг, он пригласил сперва заехать к нему. Оказалось, что живут они с женой в этой квартире недавно, что купили ее на полученную из Германии компенсацию. Я слышала, что во всех странах мира бывшие узники получали нечто вроде искупительного возмещения, что начислялось оно за каждого убитого члена семьи, за перенесенные страдания, подорванное здоровье, потерянное имущество, прерванную учебу и так далее. Говорили, будто Сталин для нас от этой компенсации отказался, заявив, что советские евреи в ней не нуждаются. Но я об этом не жалела, — я не смогла бы взять денежное возмещение за маму, Раечку, Рувика. И теперь подумала о том же. Кениг, видно, угадал мою мысль. Стал объяснять, что долго этого возмещения не брал. И семья все послевоенные годы ютилась в маленькой полутемной квартирке. Но в конце концов друзья его уговорили не артачиться, — ведь немцы только возвращают наше, награбленное, и то лишь маленькую толику. Наконец он решился. Я понимала, что это справедливо. И все же мысль, что квартира приобретена на полученный от немцев откуп, мешала радоваться за Кенига и его жену, восхищаться этими двумя уютными комнатами, новой мебелью. К тому же я очень нервничала. В Москве меня предупредили, что по прилете в Париж я первым делом обязана явиться в советское консульство и отметиться там. Пыталась заговорить об этом с Гершелем, но он только махнул рукой: сегодня суббота, все работают до трех, сейчас начало второго. Уже не успеть. Зарегистрируюсь в понедельник… Остаток субботы и все воскресенье мне было не по себе от того, что я не выполнила предписания. В понедельник, едва дождавшись утра я спросила Гершеля, не будет ли у них неприятностей, если я с их домашнего телефона позвоню в советское консульство и спрошу, когда можно приехать. Он улыбнулся: — Машеле, ты же не в Советском Союзе. После завтрака Гершель меня повез в консульство. Зарегистрироваться мне следовало самой, то есть собственноручно вписать в специальный журнал свои паспортные данные. Подавая его, сотрудник консульства удивился, что я приехала не в составе делегации, а одна, и к тому же живу у родственников. Предупредил, что ночью может быть проверка документов. Я обязана только предъявить паспорт, но ни на какие вопросы, тем более, что могут быть провокационные, не отвечать и твердо заявить, чтобы они по всем вопросам обращались к ним. Кроме того, поскольку я работник идеологического фронта, мне следует поехать в посольство и проконсультироваться у атташе по культуре. К счастью, атташе говорил совсем другим тоном. Не скрыл, что о моем приезде во Францию знал заранее, и выразил надежду, что все пройдет успешно. Предупредил, что меня, наверно, будут просить о встречах и интервью, и я от них — кто бы ни просил — не должна отказываться. — А то, — слегка улыбнулся он, — скажут, что это мы вам запретили. Но все же попросил перед отлетом обратно в Москву еще раз заехать к нему "для подведения итогов". Встреча в издательстве была намечена на вторую половину дня, и мы с Гершелем поехали на улицу Гамбетта, 43, где до войны жил папин младший брат, дядя Михель. Я знала, что на доме, в котором он жил, установлена мемориальная доска. Теперь я стояла перед нею. Моих скудных знаний французского языка хватило, чтобы прочесть, что "Здесь жил Рольникас. Казнен нацистами 22 октября 1941 года в Компьене. Умер за Францию". Я смотрела на этот белый мраморный квадрат. В который раз причитывала: "Ici habitait…" Здесь жил… Дядя здесь