Это было потом - [40]

СМЕРТЬ СТАЛИНА

Вскоре это уже перестало быть секретом, что нас собираются сослать, и что под Вильнюсом тоже стоят наготове эшелоны. Но теперь никто не искал, как при немцах, знакомых литовцев или поляков, которые бы нас спрятали. Тогда надо было спасаться от расстрела и найти прибежище на время, до конца войны. А теперь другое. Теперь только вышлют. Да и нельзя же всю жизнь просидеть в подвале и быть кому-то в тягость. Но однажды утром, я едва успела прийти на работу, зазвонил телефон. Взволнованный голос Шаи — как мы в быту называли нашего ведущего солиста, впоследствии профессора консерватории, народного артиста республики Александра Ливонта — выпалил: — Включи радио! Я включила. Но то, что говорил диктор, казалось невозможным. Он говорил, что в ночь на 2-ое марта 1953-го года у товарища Сталина… произошло внезапное кровоизлияние в мозг… захватившее жизненно-важные области мозга, в результате чего наступил… паралич правой ноги и правой руки с потерей сознания. Он так и сказал: "паралич", "с потерей сознания". Он продолжал читать, что принимаются соответствующие меры, а все равно было страшно. "Паралич". "Потеря сознания". Я вдруг вспомнила ту артистку русского театра, которая, читая по радио, — кроме обязательных трансляций из Москвы, были и местные передачи на русском языке — сообщение о смерти Жданова, пока перечисляла все его должности и посты, с ужасом подумала, что, не дай бог, может наступить день, когда так же придется сообщить о смерти Сталина. Потрясенная этой мыслью, она произнесла: "умер Андрей Александрович Ста…", но мгновенно поправилась: "Жданов". И все же оговорка "Ста…" была. И все это, конечно, слышали. Еле дочитав текст, она после передачи добрела до театра, написала заявление с просьбой освободить ее от занимаемой должности артистки театра, и с маленьким чемоданчиком в руках сразу ушла на вокзал. Куда она уехала, никто так и не узнал… А московский диктор уже второй раз читает, что у товарища Сталина кровоизлияние в мозг. У того самого Сталина, который на портретах и транспарантах, у вождя, как у обыкновенного человека — кровоизлияние, паралич. Я не знала, что делать. Лежавшие на столе программы концертов, тексты афиш, расписание репетиций вдруг стали совсем неважными. И сидеть одна в комнате я не могла. Бросилась в соседнюю, к администраторам. По их лицам поняла — они уже знают… — Пошли к Федаравичюсу! — хмуро сказал Эзик Жабинский. — Надо подумать насчет сегодняшнего концерта, можно ли его проводить. Это мне в голову не пришло. Но Эзик же секретарь партийной организации. Федаравичюс тоже не знал, уместен ли сегодня концерт, даже серьезный, симфонический. Но исполняется шестая симфония Чайковского, а в ее финале звучит траурный марш. Так что нас могут обвинить в нагнетании нездоровых настроений. А ведь в сообщении ТАСС сказано, что принимаются соответствующие меры. Если же концерт отменить, это могут истолковать, как проявление паники. Так что же делать? Я предложила позвонить в райком и посоветоваться. Эзик это сразу отмел, — уже сам вопрос могут воспринять, как свидетельство паники. И все же ничего другого не оставалось. В конце концов, он позвонил. Но секретарь райкома ничего определенного не ответил. Даже сделал вид, что не понял вопроса. Повторил сообщение ТАСС. Призвал к еще большему сплочению партийных рядов и усилению бдительности. До самого конца дня Федаравичюс с Эзиком не знали, что делать. И все же отменить концерт не решились. Только сами на всякий случай на нем не присутствовали. Судьбу последующих концертов решили уже "наверху". Сталин умер, в стране объявили траур и отменили все спектакли, концерты, показы кинофильмов и другие зрелищные мероприятия. Только из радиоточек беспрерывно лилась траурная музыка. В Филармонии царила непривычная тишина. Репетиционные комнаты стояли запертые. На полдень был назначен траурный митинг. Костюмерный цех поспешно шил траурные нарукавные повязки. На сцену водворяли огромный портрет Сталина, который раньше вывешивали по праздникам на фасаде. Теперь рама была обтянута черным крепом. И в зале балконную решетку оплели черной лентой. Около полудня артисты хора, оркестра, ансамбля народной песни и танца, солисты, администрация стали собираться в зал на траурный митинг. Когда представитель райкома партии предложил минутой молчания почтить светлую память безвременно ушедшего от нас вождя нашей партии и государства, выдающегося деятеля международного коммунистического движения Иосифа Виссарионовича Сталина, в разных концах зала послышались всхлипы. Я тоже не удержалась. Но вдруг… Вдруг я почувствовала, что кто-то совсем рядом, через несколько пустых кресел от меня, сидит! Да, наша хористка Филомена Бернотайте — сидит! Я уже не столько слушала выступающих — они все говорили одно и то же — сколько поглядывала на Филомену. Она почти не скрывала усмешки! Особенно, когда перечисляли достижения Литвы под мудрым руководством товарища Сталина, и когда представитель райкома призывал к еще большему сплочению вокруг Коммунистической партии и ее Центрального Комитета. Я знала, что родителей Филомены в 48-ом году сослали в Сибирь. Сама она осталась случайно — в это время гостила у тети в деревне. Домой уже не вернулась. Поехала сюда, в Вильнюс, чтобы затеряться в большом городе. Я понимала, что советскую власть она не любит. Но как же не боится почти демонстративно не почтить память Сталина! Ведь за это и ее могут сослать. К счастью, обошлось. Со сцены, наверно, не видно было, что она сидит, а свои не донесли. Может, многие и сами не встали бы… Но один оркестрант, член партии, прямо с митинга пошел на вокзал, — он решил поехать в Москву на похороны. Появился он только через неделю. Угрюмый, ничего не рассказывал. Но мы уже и без него знали, что в те дни поезда на Москву шли переполненные, и многие всю дорогу простояли в коридорах и даже тамбурах. А в самой Москве была такая давка на пути к Колонному залу, что погибли три тысячи человек. Кто-то уверял, что в два раза больше — шесть тысяч. Постепенно портреты Сталина в траурных рамах отовсюду сняли. Председателем Совета Министров стал Маленков. И оттого, что нет Сталина, ничего не изменилось. Ни в городе, ни в филармонии. Как и прежде, днем шли репетиции, вечером — концерты. Я даже не сразу заметила, что в газетах перестали писать об "убийцах в белых халатах". Пока однажды… К нам на гастроли должен был приехать Государственный ансамбль народного танца СССР под руководством Игоря Моисеева. Готовилась торжественная встреча — на вокзале будет Министр культуры Банайтис, и, конечно же, артисты нашего Ансамбля народной песни и танца в национальных костюмах и с цветами. Но неожиданно над церемонией встречи нависла опасность. Оказалось, что сам Моисеев сейчас не в Москве, и прилетит накануне самолетом, а коллектив, как и было сообщено, приедет поездом на следующий день без него. После короткой паники мы решили ничего не менять, а попросить Моисеева инсценировать свой приезд тоже поездом. Моисеев, хоть и не без улыбки, согласился. Итак, рано утром мы на филармоническом автобусе, вместе с артистами ансамбля в национальных костюмах заехали за ним в гостиницу. Садясь в автобус, и глянув на весь этот подготовленный парад, Моисеев пошутил, что теперь примерно представляет себе, как будут выглядеть его похороны. Подвезли мы его к дальнему выходу на перрон, а сами столпились в здании вокзала. Когда появился Банайтис, Федаправичюс принялся усиленно занимать его разговорами о срочных делах филармонии. А с начальником вокзала заранее договорились, что о прибытии московского поезда по радио объявят, когда состав уже остановится. Все получилось, как было задумано. Когда Банайтис вышел на перрон, было полное впечатление, что Моисеев только что сошел со ступенек вагона. В гостиницу я поехала вместе с оркестром ансамбля, чтобы по дороге выяснить у инспектора — играют ли они что-нибудь вроде увертюры перед началом концерта и между танцами — то есть, то, что надо объявлять отдельно, или только сопровождают танцы. Но узнала я совсем другое. Вместо ответа на мой вопрос, пожилой инспектор тихо спросил, знаю ли я, что врачей выпустили. Их