Эти летние дожди... - [5]

Мне ненадолго, ты только откройся

и сразу закройся, Сезам…

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

НА КРУГОЗОРЕ

На снег-перевал

по кручам дорог

Кавказ-караван

взобрался и лег.

Я снег твой люблю

и в лед твой влюблюсь,

двугорый верблюд,

двугорбый Эльбрус.

Вот мордой в обрыв

нагорья лежат

в сиянье горбы

твоих Эльбружат.

О, дай мне пройти

туда, где светло,

в приют Девяти,

к тебе на седло!

Пролей родники

в походный стакан.

Дай быстрой реки

черкесский чекан!

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

ВЕТЕР

Скорый поезд, скорый поезд, скорый поезд!

Тамбур в тамбур, буфер в буфер, дым об дым!

В тихий шелест, в южный город, в теплый пояс,

к пассажирским, грузовым и наливным!

Мчится поезд в серонебую просторность.

Всё как надо, и колеса на мази!

И сегодня никакой на свете тормоз

не сумеет мою жизнь затормозить.

Вот и ветер! Дуй сильнее! Дуй оттуда,

с волнореза, мимо теплой воркотни!

Слишком долго я терпел и горло кутал

в слишком теплый, в слишком добрый воротник.

Мы недаром то на льдине, то к Эльбрусу,

то к высотам стратосферы, то в метро!

Чтобы мысли, чтобы щеки не обрюзгли

за окошком, защищенным от ветров!

Мне кричат:- Поосторожней! Захолонешь!

Застегнись! Не простудись! Свежо к утру! —

Но не зябкий инкубаторный холеныш

я, живущий у эпохи на ветру.

Мои руки, в холодах не костенейте!

Так и надо — на окраине страны,

на оконченном у моря континенте,

жить с подветренной, открытой стороны.

Так и надо — то полетами, то песней,

то врезая в бурноводье ледокол, —

чтобы ветер наш, не теплый и не пресный,

всех тревожил, долетая далеко.

1933

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

ПРЕДЧУВСТВИЕ

К Земле подходит Марс,

планета красноватая.

Бубнит военный марш,

трезвонит медь набатная.

В узле золотой самовар

с хозяйкой бежит от войны;

на нем отражается Марс

и первые вспышки видны.

Обвалилась вторая стена,

от огня облака порыжели.

— Неужели это война?

— Прекрати повторять „неужели“!

Неопытны первые беженцы,

далекие гулы зловещи,

а им по дороге мерещатся

забытые нужные вещи.

Мать перепутала детей,

цепляются за юбку двое;

они пристали в темноте,

когда случилось роковое.

A может быть, надо проснуться?

Уходит на сбор человек,

он думает вскоре вернуться,

но знает жена, что навек.

На стыке государств

стоит дитя без мамы;

к нему подходит Марс

железными шагами.

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

ОСЕНЬ

Les sanglots longs…

Раul Verlaine[1]

Лес окрылен,

веером — клен.

Дело в том,

что носится стон

в лесу густом

золотом…

Это — сентябрь,

вихри взвинтя,

бросился в дебрь,

то злобен, то добр

лиственных домр

осенний тембр.

Ливня гульба

топит бульвар,

льет с крыш…

Ночная скамья,

и с зонтиком я —

летучая мышь.

Жду не дождусь.

Чей на дождю

след?..

Много скамей,

но милой моей

нет!..

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

ТВОРЧЕСТВО

Принесли к врачу солдата

только что из боя,

но уже в груди не бьется

сердце молодое.

В нем застрял стальной осколок,

обожженный, грубый.

И глаза бойца мутнеют,

и синеют губы.

Врач разрезал гимнастерку,

разорвал рубашку,

врач увидел злую рану —

сердце нараспашку!

Сердце скользкое, живое,

сине-кровяное,

а ему мешает биться

острие стальное…

Вынул врач живое сердце

из груди солдатской,

и глаза устлали слезы

от печали братской.

Это было невозможно,

было безнадежно…

Врач держать его старался

бесконечно нежно.

Вынул он стальной осколок

нежною рукою

и зашил иглою рану,

тонкою такою…

И в ответ на нежность эту

под рукой забилось,

заходило в ребрах сердце,

оказало милость.

Посвежели губы брата,

очи пояснели,

и задвигались живые

руки на шинели.

Но когда товарищ лекарь

кончил это дело,

у него глаза закрылись,

сердце онемело.

И врача не оказалось

рядом по соседству,

чтоб вернуть сердцебиенье

и второму сердцу.

И когда рассказ об этом

я услышал позже,

и мое в груди забилось

от великой дрожи.

Понял я, что нет на свете

выше, чем такое,

чем держать другое сердце

нежною рукою.

И пускай мое от боли

сердце разорвется —

это в жизни, это в песне

творчеством зовется.

1943

Три века русской поэзии.

Составитель Николай Банников.

Москва: Просвещение, 1968.

ИНОСТРАНЕЦ

Знаете,

где станция

„Площадь Революции“?

Гам вот

иностранца я

увидал на улице.

Не из тех,

которые

ради интереса

шлются к нам

конторами

кругосветных рейсов.

Не из тех,

что, пользуясь

биржевым затишьем,

ищут

вплоть до полюса,

где поэкзотичней.

Мой

шагал

в дубленой

шубе из овчины,

а глаза

влюбленные,

и не без причины!

Смуглотой

румянятся

скулы южной крови.

Был

мой „иностранец“ —

черно —

угле —

— бровый!

Он идет

приглядывается

к людям на панели,

видит,

как прокладываются

под землей

туннели,

видит,

как без долларной

ростовщицкой лепты

обгоняем —

здорово! —

сроки пятилетки.

И горят

глаза его,

потому что чувствует:

это все

хозяева

по снегу похрустывают,

это те,

что призваны

первые на свете

солнце

коммунизма

встретить на рассвете!

Все тебе тут

новое,

книги не налгали,

и лицо

взволнованное

у тебя,

болгарин!

По глазам угадываю

мысль большую

эту:

хочешь ты

Болгарию

повести к расцвету!

Будущность

могучую

родине подаришь!

По такому

случаю

руку дай,

товарищ!

Три века русской поэзии.

Составитель Николай Банников.

Москва: Просвещение, 1968.

ЧУДО

Мой родной, мой земной,

мой кружащийся шар!