Эти летние дожди... - [4]

от нежнейшего „ах!“ до плевков „улюлю!“.

Потому я сегодня раскрою тебе

сразу все:

„amo“,

„liebe dich“

и „люблю“!

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

В ЧЕРНОМОРСКОЙ КОФЕЙНЕ

О, город родимый!

Приморская улица,

где я вырастал

босяком голоштанным,

где ночью

одним фонарем караулятся

дома и акации,

сны и каштаны.

О, детство,

бегущее в памяти промельком!

В огне камелька

откипевший кофейник…

О, тихо качающиеся

за домиком

прохладные пальмы

кофейни!

Войдите!

И там,

где, столетье не белены,

висят потолки,

табаками продымленные,

играют в очко

худощавые эллины,

жестикулируют

черные римляне…

Вы можете встретить

в углу Аристотеля,

играющего

в домино с Демосфеном.

Они свою мудрость

давненько растратили

по битвам,

по книгам,

по сценам…

Вы можете встретить

за чашкою „черного“ —

глаза Архимеда,

вступить в разговоры:

— Ну как, многодумный,

земля перевернута?

Что?

Найдена точка опоры?

Тоскливый скрипач

смычком обрабатывает

на плачущей скрипке

глухое анданте,

и часто —

старухой,

крючкастой,

горбатою,

в дверях появляется

Данте…

Дела у поэта

не так ослепительны

(друг дома Виргилий

увез Беатриче)…

Он перцем торгует

в базарной обители,

забыты

сонеты и притчи…

Но чудится — вот-вот

навяжется тема,

а мысль налетит

на другую — погонщица, —

за чашкою кофе

начнется поэма,

за чашкою кофе

окончится…

Костяшками игр

скликаются столики;

крива

потолка дымовая парабола.

Скрипач на подмостках

трясется от коликов;

Философы шепчут:

— Какая пора была!..

О, детство,

бегущее в памяти промельком!

В огне камелька

откипевший кофейник…

О, тихо качающиеся

за домиком

прохладные пальмы

кофейни.

Стоят и не валятся

дымные,

старые

лачуги,

которым свалиться пристало…

А люди восходят

и сходят, усталые, —

о, жизнь! —

с твоего пьедестала!

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

МОЯ АВТОБИОГРАФИЯ

Грифельные доски,

парты в ряд,

сидят подростки,

сидят — зубрят:

„Четырежды восемь —

тридцать два“.

(Улица — осень,

жива едва…)

— Дети, молчите.

Кирсанов, цыц!..

сыплет учитель

в изгородь лиц.

Сыплются рокотом

дни подряд.

Вырасту доктором

я (говорят).

Будет нарисовано

золотом букв:

„ДОКТОР КИРСАНОВ,

прием до двух“.

Плача и ноя,

придет больной,

держась за больное

место: „Ой!“

Пощупаю вену,

задам вопрос,

скажу: — Несомненно,

туберкулез.

Но будьте стойки.

Вот вам приказ:

стакан касторки

через каждый час!

Ах, вышло иначе,

мечты — пустяки.

Я вырос и начал

писать стихи.

Отец голосил:

— Судьба сама —

единственный сын

сошел с ума!..

Что мне семейка —

пускай поют.

Бульварная скамейка —

мой приют.

Хожу, мостовым

обминая бока,

вдыхаю дым

табака,

Ничего не кушаю

и не пью —

слушаю

стихи и пою.

Греми, мандолина,

под уличный гам…

Не жизнь, а малина —

дай

бог

вам!

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

МАЯКОВСКОМУ

Быстроходная яхта продрала бока,

растянула последние жилки

и влетела в открытое море, пока

от волненья тряслись пассажирки.

У бортов по бокам отросла борода,

бакенбардами пены бушуя,

и сидел, наклонясь над водой, у борта

человек, о котором пишу я.

Это море дрожит полосой теневой,

берегами янтарными брезжит…

О, я знаю другое, и нет у него

ни пристаней, ни побережий.

Там рифы — сплошное бурление рифм,

и, черные волны прорезывая,

несется, бушприт в бесконечность вперив,

тень парохода „Поэзия“.

Я вижу — у мачты стоит капитан,

лебедкой рука поднята,

и голос, как в бурю взывающий трос,

и гордый, как дерево, рост.

Вот вцепится яро, зубами грызя

борта парохода, прибой, —

он судно проводит, прибою грозя

выдвинутою губой!

Я счастлив, как зверь, до ногтей, до волос,

я радостью скручен, как вьюгой,

что мне с командиром таким довелось

шаландаться по морю юнгой.

Пускай прокомандует! Слово одно —

готов, подчиняясь приказам,

бросаться с утеса метафор на дно

за жемчугом слов водолазом!

Всю жизнь, до седины у виска,

мечтаю я о потайном.

Как мачта, мечта моя высока:

стать, как и он, капитаном!

И стану! Смелее, на дальний маяк!

Терпи, добивайся, надейся, моряк,

высокую песню вызванивая,

добыть капитанское звание!

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

ЛЮБОВЬ МАТЕМАТИКА

Расчлененные в скобках подробно,

эти формулы явно мертвы.

Узнаю: эта линия — вы!

Это вы, Катерина Петровна!

Жизнь прочерчена острым углом,

в тридцать градусов пущен уклон,

и разрезан надвое я

вами, о, биссектриса моя!

Знаки смерти на тайном лице,

угол рта, хорды глаз — рассеки!

Это ж имя мое — ABC —

Александр Борисыч Сухих!

И когда я изогнут дугой,

неизвестною точкой маня,

вы проходите дальней такой

по касательной мимо меня!

Вот бок о бок поставлены мы

над пюпитрами школьных недель, —

только двум параллельным прямым

не сойтись никогда и нигде!

Семен Кирсанов. Собр. соч. в 4-х томах.

Москва: Худож. лит., 1974.

АЛАДИН У СОКРОВИЩНИЦЫ

Стоят ворота, глухие к молящим глазам и слезам.

Откройся, Сезам!

Я тебя очень прошу — откройся, Сезам!

Ну, что тебе стоит, — ну, откройся, Сезам!

Знаешь, я отвернусь,

а ты слегка приоткройся, Сезам.

Это я кому говорю — „откройся, Сезам“?

Откройся или я тебя сам открою!

Ну, что ты меня мучаешь, — ну,

откройся, Сезам, Сезам!

У меня к тебе огромная просьба: будь любезен,

не можешь ли ты

открыться, Сезам?

Сезам, откройся!

Раз, откройся, Сезам, два, откройся, Сезам, три…

Нельзя же так поступать с человеком, я опоздаю,

я очень спешу, Сезам, ну, Сезам, откройся!