Эстонские повести - [88]

— Да, не знаю, что за спешка такая у него была, — произнес Ээди, и в тоне его голоса не было ни обвинения, ни оправдания. — Но если начнешь думать, сколько я всего пережил, сколько лиха да горя повидал, так…

Он не успел договорить, в кухню вошла Альвийне и сказала:

— Слышь, старик, что ты пережил много, я знаю, но теперь тебе придется пережить еще кое-что: нужно вынести котел с картошкой. — Если со стороны Альвийне это и была подковырка, то вполне дозволенная, ведь Альвийне пережила ничуть не меньше.

— Я помогу, двоим мужикам такой котелок вынести — раз плюнуть! — предложил Ханнес.

Альвийне взглянула на часы.

— Может, автобус сегодня и не придет вовсе или как? — произнесла она.

— Не-ет, прийти-то он, паршивец, придет… Но опоздать вполне может, — высказал свое мнение Ханнес.

В хлеву, куда они отнесли котел, Ээди сказал:

— Мамуля ждет домой дочку. Маарья должна бы сегодня приехать, завтра ей снова на работу заступать.

— И далеко она уехала? — спросил Ханнес. И спросил вовсе не от большого интереса, а потому, что хозяева напустили вокруг этого дела какого-то тумана…

— Не знаю… — Ээди помотал головой.

— Как это не знаешь? Какая-нибудь цель у нее все же была, должна быть.

— Цель-то была, да неведомо где.

— Что же у нее за хлопоты?

— Мужа ищет…

— Мужа?!!

— Ну, этого, жениха, что ли…

— Вот оно что. Выходит, за какие-то два дня задумала жениха заполучить…

— Видишь ли, она все же знала, в какую сторону ей податься…

— Стало быть, он уже присмотрен?

— Присмотрен, ясное дело, присмотрен! Этот парень кантовался тут у нас, на стройке, штукатуром работал. А потом разругался с начальством вдрызг и умотал…

— Теперь я наконец-то все понял, — сказал Ханнес.

— Видишь ли, у них ребеночек заложен… Уже на четвертом месяце, и теперь надо бы отца…

— Да-а, теперь я и впрямь все понял, — повторил Ханнес. — Стало быть, ей все же известно, куда этот парень подался?

— Вернулся, откуда прибыл.

— А письма не прислал, что ли?

— Так не у всякого письма легко пишутся. У него вообще-то золотые рабочие руки, а карандаш или там ручку держать — не больно-то привычные.

Ханнес промолчал. Он не хотел говорить, что ему вся эта затея кажется весьма сомнительной. Если уж разыскивают парня (через газету или еще каким путем), из тех, кто уклоняется от своих отцовских обязанностей (именно отцовских, а не мужских!), то вряд ли есть надежда, что такой парень, пусть у него хоть раззолотые рабочие руки, сразу признает себя отцом, как только девица заявит, что он на пару с нею замесил тесто. Тем более что парень из этих краев уже улетел и даже письма девице не написал.

Было похоже, что и самого Ээди гложег червь сомнения.

— Может статься, он и не признает, что у них это на пару сработано… Что поделаешь… Я всякого лиха да горя хватил под завязку и с этим как-нибудь справлюсь, помогу малыша поднять.

Если прежде в рассуждениях Ээди и было что-то несерьезное, то на этот раз его слова прозвучали по-мужски.

— Найдет другого, — утешил Ханнес. — Женщины всегда находят другого, если у них такое желание возникает.

— Видишь ли, она у нас такая — она не всякого захочет…

— Вот как, ну, тогда…

Ханнес так и не сказал, что «тогда». Само собой понятно, тогда дело осложняется…

Когда Ханнес снова сидел в доме, вернее, в кухне, на своем прежнем месте (Ээди остался в хлеву крошить картошку для свиньи), Альвийне присела возле него для компании, все такая же полная ожидания, снедаемая беспокойством.

Ханнес был уверен, что ему предстоит еще раз выслушать ту же самую историю: как их единственная дочка (и единственная из детей оставшаяся в живых), их Маарья, отправилась на поиски мужа, и должна была сделать все быстро, обернуться за два дня, потому что на третий ей уже надо быть на работе…

И, действительно, Альвийне все это рассказала Ханнесу, и рассказ женщины был очень доверительным, будто перед нею — самый лучший друг…

— Ты небось удивляешься, что я пыо? — сказала, нет, спросила Альвийне. — Что закладываю наравне с мужиками. Женщин в таких случаях осуждают…

— Ну зачем же, — возразил Ханнес, — я ведь не сегодня родился.

Альвийне словно и не слышала слов Ханнеса, она разматывала нить своих собственных мыслей. — Я ведь поначалу, когда мы с Ээди жить начинали, не пила, Ээди другое дело — он-то прикладывался, по праздникам либо если кто в гости заглядывал… Да ведь без праздников или без гостей редкий день обходился!.. А после, когда дети подросли да забот с ними поубавилось, я тоже начала употреблять… Ну и что с того, мы ведь всегда людьми остаемся… — Женщина поднялась и сказала: — Пойду, помогу Ээди картошку покрошить, мы сейчас же и вернемся.

«Пора бы и мне домой идти, — подумал Ханнес, — надо еще печку протопить, да и завтра день будет». Но он никуда не пошел, продолжал сидеть у края стола, положив на колени сильные, загрубевшие от смолы руки. — Почему это Альвийне сказала, что они тоже люди? — рассуждал он. — Может быть, кто-нибудь ее унизил или просто из гордости…»

— Ну, мне пора уже и домой шагать, — сказал Ханнес, когда Ээди и Альвийне вместе вернулись в дом.

— Не уходи! — возразили они в один голос. — Не уходи, — повторил Ээди, — ты можешь у нас в первой комнате на диван лечь. Мамуля постель приготовит, и мы еще посидим.