Эстонские повести - [86]

— Так и быть, если только твоя мамуля не рассердится….

— Она рада, когда гости приходят.

Мужчины без лишних слов отправились в путь — назад по той же дороге, откуда Ханнес только что пришел. Вначале шагали по песку через государственный лес, потом через поле, правда, уже вспаханное и засеянное, но все еще белесо-коричневое, без единого зеленого росточка. Затем они свернули в кээтеский бор, где в прежние времена жена Александера Кээте, образованная городская госпожа по имени Ильдекаарт, совершала вечерние прогулки, обутая в высокие желтые сапожки, с плеткой для верховой езды в руках. Да, с той поры прошло добрых сорок лет, да еще и с хвостиком… Теперь же этой дорогой шагали двое мужчин, вид у них был более чем будничный, и ни один из них не знал ничего толком ни о кээтеской Ильдекаарт, ни о ее желтых сапожках, а если что и знал, то лишь понаслышке. Они не заметили даже и того, что прошли через кээтеский заливной луг, прежде чем выйти к кээтескому дому, крыша которого виднелась между старыми липами (липы тоже были еще голые, они словно бы ждали приказа, чтобы разом, за одну ночь высунуть из почек зеленые язычки листочков); в отведенном под ригу конце дома и проживал Ээди со своей семьей.

По дороге Ханнес и Ээди поговорили о том, о сем, но все о своих собственных, а не о кээтеских делах (да и что за дела еще могли быть здесь у Кээте, если осенью сорок четвертого он отбыл, прихватив с собою Ильдекаарт и белую лошадь по кличке Тилу, а в придачу и охотничье ружье на всякий случай, — отбыл перво-наперво в Пярну, затем в Германию, затем в Америку, где он теперь и проживал).

Если Ээди нужны прутья для метел, сказал Ханнес, то пусть приходит за ними — в молодом лесочке за горой Мейеримяэ наберется несколько возов. Ээди ответил, что да, он возьмет, хотя совхоз и платит за метлу на две копейки меньше, чем давали в колхозе, но вязать все же можно…

Когда мужчины, доверительно беседуя, подошли наконец к кээтеской риге, Ханнес остановился и сказал:

— Чего мы эту наполовину выпитую бутылку будем вносить в дом, вытащу-ка я лучше целую.

— Вообще-то мамуля ворчать уже не станет… Ну да пусть будет так…

И приятели — Ханнес впереди, Ээди позади — вошли в кээтескую кухню.

— Видишь, мамуля, я сказал, что скоро вернусь, разве обманул? Да еще и гостя привел! — обратился Ээди к жене.

Низкорослая смуглая Альвийне — она хлопотала возле плиты, варила картошку свинье — подняла голову, и по ее лицу пробежала тень улыбки — похоже, она ничего не имела против гостя. (Правда, вскоре Ханнес заметил, что женщина была возбуждена, словно кого-то или чего-то ждала, а несколько позже он и узнал, что именно ждала Альвийне.) Мужчины присели на край скамейки возле кухонного стола, окутанные запахом варящейся свиной картошки, которым с незапамятных времен, с тех самых пор, как в Эстонии начали выращивать картофель и держать свиней, были пропитаны хуторские кухни — их бревенчатые стены, закопченные потолки, половые доски… во всяком случае, так обстояло дело здесь, в деревне Коорукесте, где не было хуторов с черными, предназначенными специально для надобностей скота, кухнями; даже тут, в доме Кээте (настоящее название хутора — Татрик), хотя здешний хозяин когда-то и славился по всей волости своими девяноста гектарами угодий, из которых тридцать было чистой пашни, — даже здесь картошку для свиней варили в большом котле все на той же кухонной плите, на той самой плите, возле которой теперь хлопотала Альвийне, время от времени с беспокойством поглядывая на стол, где красовалась бутылка «Экстры». Ханнес истолковал беспокойство Альвийне по своему разумению, он взял со стола бутылку, вначале в правую руку, затем в левую, сковырнул задеревеневшими от работы большим и указательным пальцами жестяной язычок пробки, сорвал ее с бутылки и огляделся, во что бы налить. На лоне природы дозволительно, и даже предпочтительнее, с бульканьем пить из горлышка бутылки, но если ты вежливенько сидишь в кухне и в обществе дамы, то это не годится. Альвийне заметила взгляд Ханнеса, прошла к кухонному буфету, отыскала там чайный стакан и с видимым сомнением поставила его на стол.

— У нас были и рюмки, да все они перешли в лучший мир, — сказала она, словно бы извиняясь.

— Эта беда — не беда, — ответил Ханнес, в свою очередь как бы утешая ее. — Возле одного корыта много добрых поросят помещается, ежели корыто большое.

— У нас вроде бы никто никакой дурной болезнью не страдает, — поддержал Ханнеса Ээди.

Ханнес наполнил стакан на три четверти, наливал специально так, чтобы водка лилась с бульканьем, чтобы вышло праздничнее. Затем поставил бутылку на стол, поднял стакан и протянул Альвийне.

— Ну, хозяюшка, хлебни!

Слегка застеснявшись, Альвийне приняла стакан, сдвинула левой рукой головной платок к затылку и только после этого пригубила.

— Вам и закусить-то нечем, сейчас я соберу. Ээди, ты чего-нибудь добыл в магазине или не удалось?

— Так ведь не всякий день колбасный… Сыру принес.

Ээди отлучился, чтобы снять с себя ватник, и вскоре — в одной руке сигарета, в другой пепельница — вернулся к столу и расположился рядом с Ханнесом.