Эстонская новелла XIX—XX веков - [118]

Сколько ему лет, неизвестно. Он молод. А проуа Минна? Она не так молода, но главное — она считает, что выглядит моложе своих лет. В бане со спины ее можно принять за крепкого, плечистого мужчину, но сейчас, с высоко уложенными светлыми локонами, в узкой, очень короткой юбке, она выглядит женственно.

Уже без четверти десять, а проуа Минна еще не решила, пригласить ли немца в столовую, как в прошлый раз, или в кухню — там теплей.

Но есть еще и другая причина. Не те уже времена, чтоб их принимать в столовых, не те времена…

Времена другие. Но немец такой же. Точный.

Часы бьют десять.

— Простите, герр Лотар, что приглашаю вас в кухню. Там теплее, топится плита. Всюду невыносимо холодно. В двух комнатах разбиты окна. Стекол не достать. Вы же знаете.

Проуа Минна говорит с ним по-немецки.

Немец кивает.

Минна провожает его в кухню. Все так и есть, как она сказала: здесь тепло и топится плита. Ослепительно белая скатерть, бумажные салфетки, чашка для кофе — золото и кобальт, бутерброды с яйцом и колбасой.

Немец как немец, шинель потрепанная и без знаков различия, но он тщательно причесан, щеки выбриты, он чист, словно только что из ванны.

— Вы опять без конвоя, один?

— Да, совсем один.

— Отпустили?

— Они доверяют. Как и вы. Не все немцы фашисты.

— Вы не фашист?

— Нет.

— Это вы теперь так говорите, война-то проиграна, — горько усмехается проуа Минна. — Наверное, и мой мальчик где-то говорит так же. Что же делать, пусть говорит! Главное, что он жив и вернется домой.

— Фрау Минна…

— Молчите. Я понимаю. Все понимаю. Я тоже мать. Не надо объяснять, я вас не осуждаю. — Она наливает кофе в чашку — золотые края и кобальт. — Все еще строите, герр Лотар?

— Дом скоро будет готов.

— А потом?

— Неизвестно. Может быть, нас еще оставят строить, восстанавливать разрушенные дома.

— И вы не огорчаетесь?

— Нет, фрау Минна. Ведь это счастье, что мы можем строить. Мы слишком много разрушили. Если бы немцы только строили, это было бы счастье. Если нам только дадут строить…

— Вы сказали — если дадут, герр Лотар?

Немец кивает. Он не блондин. У него длинные темные волосы, зачесанные за уши.

— Сколько вам лет, герр Лотар?

— Двадцать пять, фрау Минна.

— Моему сыну исполнилось двадцать три.

— Где он?

— Его нет. Еще нет.

Часы бьют половину одиннадцатого.

— Говорят, он в плену.

— В России?

— Конечно, — кивает женщина со светлыми локонами. — Я жгла бумагу. Пепел был как какой-то корабль или возок. Я надеюсь… может быть, он тоже военнопленный, как и вы, герр Лотар. Это было бы счастье.

— Да, фрау Минна, это действительно было бы счастье.

— И на дочку я гадала. Но о ней я не беспокоюсь. Они бежали на лодке. Зять и она. Они взяли с собой меха, ткани. Мой муж думает, что лодка могла затонуть из-за рулонов ткани. Она была невелика. Но я не верю. У меня сердце болит только о сыне. Ему так шел мундир. Он был элегантен, мой мальчик. Ну, кушайте, герр Лотар, не стесняйтесь. Разрешите, я вам налью еще чашечку. Кофе достаточно крепок?

— Кофе очень хороший.

— Особенно я вспоминаю моего мальчика, когда натираю паркет. Потом сажусь где-нибудь, руки как свинцом налиты, и чувствую, что не в силах подняться. Наши полы натирал он. Он любил танцевать. Надевал шерстяные носки и скользил из комнаты в комнату. Потом звал меня. «Смотри, мамуся. Смотри, как я твои полы натанцевал», — говорил он. Ничего не могу поделать, сын мне милее, чем Хилья. А сахар вы не берете?

Немец отрицательно качает головой.

— Как же так? Только богема пьет без.

Часы бьют три четверти одиннадцатого.

— Было так грустно, когда он ушел на фронт. Все было так грустно. Пытались забыться. Иногда приходили офицеры, играли в бридж. Сейчас в той комнате окно разбито. Стекол ведь не достать. Что-нибудь пили, немного танцевали. Они были очень симпатичные, галантные люди. Немец всегда галантен.

— Не всегда, фрау Минна.

— Я знаю многих.

— Меньше, чем я.

— Сколько вам лет, герр Лотар?

— Двадцать пять, фрау.

В эту минуту в дверь кухни постучали. Немец встает.

— У вас из-за меня не будет неприятностей? — спрашивает он.

— Обождите, — приказывает женщина. Она подходит к двери и прислушивается. — Кто там?

— Тетя!

На лице женщины удивление: ее окликнули по-русски.

— Что вам нужно?

— Откройте, тетенька!

Женщина закладывает дверную цепочку и приоткрывает дверь. За порогом стоит ребенок, посиневший, в отрепьях, и протягивает сквозь щель руку.

— Что тебе нужно?

— Хлебца, тетенька.

— Уходи! — произносит женщина равнодушно.

Ребенок не понимает эстонской речи, его рука — в приоткрытой двери, посиневшая от холода. Он видит стол, белую скатерть, красивую чашку и бутерброды! Он замирает, потом лицо его искажается горькой гримасой.

— Хлебца, — просит он тихо.

— Убери руку, а то ее прищемит дверью и будет больно. Слышишь, что тебе говорят?

Но ребенок не понимает чужого языка, он видит стол, красивую чашку и бутерброды!

Женщина отталкивает руку и захлопывает дверь.

Молчание по ту и по эту сторону двери. Часы в столовой и в кухне одновременно бьют одиннадцать, и те и другие — очень точные часы. На лестнице слышатся шаркающие шажки.

Женщина печально вздыхает.

— Шляются всякие оборванцы, мешочников понаехало отовсюду, — говорит она.