Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [99]

: каждая метафора порождает толкование, которое является новой метафорой, нуждающейся в новом толковании, которое также будет новой метафорой и так далее. То есть, всякая метафора является образом самой себя, и эта тавтологичность метафоры означает исключение из жизни, а следовательно, из истины. В этом смысле Превращение представляет собой осуждение того, кто замыкается в метафоре, иначе говоря – в литературе. Также и в параболе Перед законом мы находим иудейский мотив исключения красоты из истины. Парабола, по сути, становится для поселянина, как и для Йозефа К., метафорой, которую следует расшифровать, метафорой, неизменно отсылающей к себе самой, с тем следствием, что толкователь исключается из Закона, то есть из жизни. Не случайно «врата» становятся для них образом – картинкой, которую надо расшифровать, а вовсе не доступом к истине. Отсюда и осуждение тех, кто вместо того, чтобы жить, предпочитают выстраивать образ жизни, то есть предпочитают поиски смысла жизни – самой жизни.

Этот тот мотив, который к тому же мы уже встречали у Достоевского в словах старца Зосимы и Алёши, и который был уже совершенно ясен молодому Лукачу, когда в диалоге О бедности духа он отделил «вторую касту» – касту тех, кто посвящает жизнь искусству, от «третьей касты» – касты живой жизни, к которым не случайно принадлежали герои «во Христе» Достоевского, выбравшие жизнь по ту сторону форм. Для Кафки стоять у порога закона – означает стоять у порога жизни, поскольку это неправда, что истина таится за образом: истина проживается, она не может быть достижима. Поэтому смертный приговор Йозефу К. является приговором писателю – человеку, который предпочёл жизни литературу. Если писатель может дать только отображение жизни – это потому, что литература является непостижимой вестью, передающей лишь дистанцию между видимой красотой означающего и недосягаемой истиной означаемого.

Это та дистанция, которая вынуждает вновь пройти невозможный путь вестника через экзегетическое упражнение: даются лишь вести, лишённые смысла, порождающие безостановочное толкование. Подобная литература, без смысла и без истины, совершенно чуждая Закону, не может вызвать ничего, кроме изгнания и одиночества. Кафка осознаёт, что его выбор в пользу эстетики приговаривает его с этической точки зрения. В конце Процесса два палача, с виду похожие на старых актёров, выражают собой как раз лживость художественного вымысла. Кафка хочет узаконить своё положение писателя, как К. из Замка хочет законного подтверждения своего вызова в деревню; не случайно Кафка говорит о «разрешении, которого никто ему не давал». Остаётся фактом, что литература – всегда не такая, как жизнь, и всякая попытка со стороны писателя участвовать в обществе людей иллюзорна. В то время как у Томаса Манна искусство связано с болезнью и со смертью, для Кафки искусство – это не судьба или избранность, но скорее вина, вина человека, ушедшего в пустыню, которому всю жизнь чудится близость Ханаана: «Моисей не дошёл до Ханаана не потому, что его жизнь была слишком коротка, а потому, что она человеческая жизнь» (Diari, 599).

Однако, если верно, что красота всегда отлична от истины, то верно и то, что она самим фактом своего существования показывает, что истина – пусть и недосягаемая – безусловно, присутствует в мире; литература для Кафки не должна создавать иллюзию, что она достигла истины, но свидетельствовать, что мы можем быть уверены в её существовании. Если, именно находясь внутри литературы, мы можем ощутить потребность в истине, тогда, как утверждает Кафка – «Вся эта литература – атака на границу» (Diari, 606).

8. Между поисками и жизнью

Если в Процессе Йозеф К. выброшен из жизни, в Замке землемер К. вступает в мир. Также и в Замке проблемой является толкование. К. вызван в деревню письмом Кламма, которое, однако, является только «официозным», а не «официальным»; кроме того, заявляет ему деревенский староста, это верно, как говорит письмо, что К. был нанят в качестве землемера, но только что в деревне нет нужды в землемерах. Таким образом, К. следует установить значение своего пребывания в деревне, и вместе с тем значение письма Кламма, с учётом того, что в письме – как и в произведении – не содержится недвусмысленного значения. Если он хочет в этом преуспеть, он должен попасть в Замок, но именно это оказывается для него невозможным. Дело в том, что для достижения истины недостаточно параболы, так как она представляется в виде системы знаков, требующей бесконечного толкования. Роман кажется Кафке наиболее приспособленным для изображения таких поисков; действительно, если парабола всегда выражает ожидание, то роман является поисками – ведь он в одно и то же время и парабола, и её толкование. Но именно нетерпение К., затрудняющее приближение к границе, как нетерпение Кафки достигнуть конца – смысла – делают невозможным сам роман, поскольку даже роман не может преодолеть составляющие его молчание и пустоту.

Ведь не случайно К. – землемер: он должен устанавливать границы реального, и составлять его точный и определённый план. Но невозможность попасть в Замок, чтобы получить это задание официально – это именно невозможность дать определение миру, и вместе с тем дать определение тексту. В своих безнадёжных поисках К. представляет «правду деятельных» в отношении жителей деревни, которые воплощают собой «правду покоящихся»; поэтому К. осуждён всегда оставаться в изгнании, за пределами Замка и за пределами деревни. Именно во вторую правду – правду деревни – верит Кафка, поскольку существует лишь спасение