Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [97]

В этом заключается мотив «пробуждения от чар», так глубоко укоренившийся в творчестве Кафки: никакая целостность невозможна, так как всё целиком не может быть озарено, не может быть представлено, не может быть сказано; остаются лишь фрагменты. Творчество Кафки и есть эта фрагментарность. В этом смысле прав Беньямин, когда утверждает, что такая фрагментарность и «дотошность» дают основание для бесконечных размышлений:

На самом же деле в нескончаемости этой у Кафки явлена боязнь конца. Проще говоря, его повествовательная дотошность имеет совершенно иной смысл, чем просто подробность того или иного романного эпизода. Романы самодостаточны. Книги Кафки таковыми не являются никогда, это истории, чреватые моралью, которую они долго вынашивают, но на свет не произведут никогда… он как писатель и учился вовсе не у великих романистов, а у гораздо более скромных авторов, у рассказчиков¹⁰.

Таким образом, Беньямин подчёркивает различие между романом и повествованием, которого будет строго придерживаться, и которое впоследствии будет им развито во внушительном эссе Рассказчик. То есть, произведения Кафки суть рассказы, поскольку для них естественно возвращаться к одному и тому же снова и снова, а не «самодостаточные» романы, претендующие на достижение некого заключения, питая себя – и теша нас – иллюзиями, что целостность ещё возможна. Так, продолжает Беньямин, то, «что закон как таковой так ни разу и не берёт слова – именно в этом, но ни в чём другом, и есть милостивое снисхождение фрагмента»¹¹, и именно это, согласно Беньямину, делает искусство Кафки «пророческим»¹².

Пророческое искусство – это искусство, возвещающее не будущее как продолжение настоящего, но будущее, грядущее, невозможное, которое не может быть прожито и которое должно перевернуть само наше настоящее. По утверждению Мориса Бланшо, «когда слово делается пророческим – это не грядущее дано, это отнято настоящее»¹³. Пророческое слово – это слово в пустыне, в необитаемом пространстве, где можно только скитаться, где человек всегда «вне», всегда бесприютен, потому что там нет пристанища, где время, лишённое настоящего и прошлого – не более чем время ожидания. Но, продолжает Бланшо, «когда всё невозможно… тогда пророческое слово, говорившее о грядущем как невозможном, говорит ещё «и всё же», которое разбивает невозможность на куски и восстанавливает время»¹⁴.

В этом – смысл того понятия «поворота», который составляет, согласно Беньямину, «мессианскую категорию у Кафки»¹⁵. В самом деле, «Ничто» настоящего, невозможность найти в настоящем смысл и истину, невозможность в нём даже надеяться, не должны, однако, мыслиться, в случае Кафки, как нечто, что мы должны преодолеть, так как именно эта попытка преодоления Ничто «как понимают его теологические толкователи из окружения Брода, была бы для Кафки ужасом»; Кафка же, как говорит Беньямин, «силится нащупать спасение даже не в самом этом «Ничто», а, если так можно выразиться, в его изнанке, в подкладке его»¹⁶. Так надежда у Кафки может родиться только из самой глубокой безнадёжности, как спасительное слово может обнаружиться только после того, как пришло осознание радикального бессилия слова.

6. Нетерпение, память, забвение

Истоки бессилия слова высказать целостность и вытекающую, как следствие, фрагментарность произведений Кафки следует искать в том, что у Кафки называется «Слабая память…. только какие-то осколки целого» (OQO III, 708). Если дверь уже открыта, а человек продолжает вопрошать – значит, он забыл ответ. Уже Беньямин увидел в забвении ту неведомую вину, что навлекает процесс против Йозефа К., и в то же время утверждал, что «Этими конфигурациями забвения, умоляющими призывами к нам наконец-то вспомнить и опомниться, творчество Кафки заполнено сплошь»¹⁷. Теперь для Кафки «главный грех» – это нетерпение в желании всё вспомнить, в желании всё объяснить, поскольку «Все человеческие ошибки – от нетерпения» (OQO III, 709); и ещё:

У людей два главных греха, из которых вырастают все остальные: нетерпение и вялость. За свое нетерпение они были изгнаны из рая, а из-за своей вялости они не возвращаются туда. Но может быть, главный грех только один: нетерпение. За нетерпение были изгнаны, из-за нетерпения и не возвращаются. (там же)

То есть, с одной стороны Беньямин говорит о «конфигурациях забвения», которыми заполнено творчество Кафки, и вместе с тем о «умоляющих призывах к нам наконец-то вспомнить»; с другой – Кафка говорит о «слабой памяти» и вместе с тем о нетерпении как о «главном грехе». Дело в том, что существует теснейшая связь между забвением и нетерпением. Не случайно Беньямин отмечает, как безмолвный «умоляющий призыв к нам наконец-то вспомнить» превращается у Кафки в необходимость «внимать». В самом деле, Беньямин пишет в своём эссе о Кафке: «Даже если сам Кафка и не молился, – чего мы не знаем, – ему было в высшей степени присуще то, что Мальбранш называет «природной молитвой души», – дар внимания»¹⁸. И дар внимания, будучи молитвой, умоляющим призывом – безмолвен, как и она, ведь он рождается от бессилия слова. Тогда нетерпение – это желание преодолеть это бессилие, не признавая в нём необходимости, и, как следствие, оно идёт против необходимого терпения – терпения, требуемого тем вниманием, которое есть безмолвная молитва. Нетерпение – это романтическое желание абсолюта, желание обрести целостность; нетерпение – это выдумка, «ложь романтизма». «Правда романа» Кафки рождается из осознания что нам не дано надеяться, что весть Императора никогда не найдёт нас, что никакое спасение не избавит нас от нашей конечности и смертности, что никакая «земля обетованная» не освободит нас от наших бесцельных скитаний по пустыне. И всё же мы должны надеяться, потому что мы