Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [98]

, что весть существует, и что земля обетованная явится нам, однако не по ту сторону мира и жизни, а здесь, в этом мире и в этой жизни.

Согласно Беньямину, Кафка показывает нам «границы доступного человеческому пониманию», и действительно:

Иногда кажется, что он вот-вот заговорит, как Великий Инквизитор у Достоевского: «Но если так, то тут тайна, и нам не понять её. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести»¹⁹.

Необходимость принять тайну является необходимостью принять тот факт, что не всё можно знать и помнить: в конечном счёте, это – осознание необходимости забвения. В забвении, продолжает Беньямин, вещи «искажены и нераспознаваемы»²⁰. Это означает, как он говорил ранее, что они отсылают к «чему-то другому, отличному от себя». Другое – это то, что скрывается в вещах, что мы не можем помнить, и что мешает нам распознавать вещи в их идентичности, настолько они выглядят для нас искажёнными. Это «другое» скрывается в вещах, которые уже всегда открыты перед нами – для напоминания нам, что поднять покров над тем, что скрыто и забыто, мы не можем. Беньямин подчёркивает, что в Процессе, когда один из героев имеет что-то сообщить К. – он делает это в такой манере, словно тот это запамятовал и должен, следовательно, припомнить; и добавляет, цитируя Вилли Хааса, что главное свойство забвения – это то, что оно «и самоё себя забывает тоже»²¹. В своём желании «обладать» истиной, в своём нетерпении явить на свет скрытое и забытое, как если бы можно было снять покров со всего и вспомнить всё, К. приходит к тому, что забывает забытое, забывает то «глубинное забвение, что предшествует памяти и является и основой её, и её разрушением»²².

Таким образом, именно К., желающий снять покровы с истины, погружается в забвение: «он, который весь – ожидание апетейи, воплощает в себе самое совершенное забывание; более того, основывает это ожидание именно на таком забывании»²³. Забвение К. раскрывается в его нетерпении преодолеть «другое», даже не распознавая его. Это забвение – которое лежит в основе нашего воспоминания и, таким образом, не может быть преодолено – не относится к чему-то в прошлом, но находится внутри самого нашего знания и воспоминания, возникающего время от времени. То есть, если на наш вопрос нет ответа – это потому, что и в нём тоже таится неизбежное забывание. К. продолжает видеть в забвении простое противоречие воспоминанию, в молчании – противоречие слову, и не ведает о «безмолвной молитве», молитве как практике молчания; не ведает скрытого бога, который явится за открытой дверью – и полагает его богом, которого нужно ещё найти, как если бы дверь была закрыта. Но скрытый бог – это истина, хранящая молчание и забвение, от которых происходит всякое слово и всякое воспоминание.

Как заметил Беньямин, никто так, как Кафка, «не соблюдал заповедь: ‘Не сотвори себе кумира“ столь же скрупулёзно»²⁴. Здесь кумир – это идол, идол отвечающий, нарушающий молчание и забвение, представляющий единство и истину как нечто уже данное: это, в конечном итоге, образ-идол, порождённый нетерпением К., толкающий его не видеть в скитании знак недосягаемости цели, а в конечности мира – оторванность от истины. Неявным образом Кафка осуждает и нетерпение читателя: нетерпение, толкающее последнего видеть в тексте то нечто, за чем скрывается смысл, который читатель должен раскрыть. Образ-идол должен нарушить то молчание и то забывание, от которых происходит всякая истина. И если при сочинении всегда можно впасть в грех сотворения образов-кумиров, то становится понятен выбор Кафки в пользу парабол и романов, которые не могут и не должны заканчиваться, так как лишь таким образом истина может обнаружиться во всей своей парадоксальности.

7. Литература как вина

Как и Флобер, Кафка убеждён, что литература требует уединения, оторванности от жизни и от мира. Только при этом условии, означающем смерть человека, литература может достигнуть идеала абсолютного совершенства. С этой точки зрения она становится отрицанием жизни и той истины, что представлена всеми теми, кто существует внутри жизни – точно так, как показано в Замке. Для Кафки литература не искупает жизнь, не придаёт ей смысл, но оставляет её в своей бессмысленности. Это то, что он изображает в своей Исправительной колонии: здесь существует аппарат, который открывает осуждённому истину, убивая его с помощью «вырезания» на теле его вины и, таким образом, превращая смерть в момент искупления, другими словами – момент, в который жизнь приобретает смысл. Внезапно аппарат разваливается, что делает казнь капитана бессмысленной – без «вырезания» ⁵ вины последнего, а значит, без дарования ему обещанного спасения²⁵. Таким же образом повествование Кафки лишает читателя какой бы то ни было формы катарсиса.

В отличие от Флобера и Пруста у Кафки любовь к литературе сопровождается осознанием необходимости искупить вину, «грех»⁵²⁶. Повествование Кафки – это «машина по производству метафор»