Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [101]

В конечном итоге Замок представляет собой литературу в поисках ставшего недоступным порядка. К., в отличие от гомеровского Улисса, никогда не достигнет своей Итаки. И так же, как К. выражает, что писатель вынужден искать истину без всяких гарантий относительно её существования, так и Замок показывает, что величие литературы может состоять сегодня только в признании собственной слабости. Этим объясняется то, что поиски не могут и не должны завершаться, так же как Замок не может не оставаться неоконченным. Искусство представляется, таким образом, как поле для контингентности: принять эту контингент-ность, не переставая верить в истину – это парадоксальная задача, но это единственный долг литературы, осознающей, что она может быть лишь «атакой на границу», но не пространством, где возможно спасение, иначе говоря – смысл.

9. От бесконечного комментария к жизни

Попробуем теперь пересмотреть с этой точки зрения как отношение, которое установлено Жираром между «ложью романтизма» и «правдой романа», так и, в особенности, его размышления о теме «заключения» в литературе – размышления, вытекающие непосредственно из этого отношения. Согласно Жирару, именно в заключении ложь уступает место правде; так, например, у Достоевского заключение, являющееся моментом смерти, вместе с тем является и моментом истины. В самом деле, в заключении Бесов мы находим две смерти, противопоставленные друг другу: одна – смерть Ставрогина – является смертью духа; другая же является победой духа, так как это момент проявления истины, и это смерть Степана Трофимовича: «Чем больше Степан приближается к смерти, тем больше он отдаляется от лжи: ‘я всю жизнь мою лгал. Даже когда говорил правду. Я никогда не говорил для истины, а только для себя, я это и прежде знал, но теперь только вижу“»³⁰. То же самое мы находим и в Братьях Карамазовых, где сумасшествие Ивана противопоставляется спасительному обращению Дмитрия; и ещё в Преступлении и наказании, где самоубийству Свидригайлова противостоит покаяние Раскольникова. Поэтому – говорит Жирар – «все заключения Достоевского являются началами»³¹. Так же и в Дон Кихоте мы увидим такой тип заключения. Действительно, именно в момент смерти Дон Кихот отрекается от заблуждений своего прежнего существования – обмана, в который его вовлекло чтение рыцарских романов, и заключает, сокрушаясь о том, что просветление пришло к нему так поздно, что он уже не сможет прочесть другие книги, которые подарили бы свет его душе: «единственно, что меня огорчает, это что отрезвление настало слишком поздно и у меня уже нет времени исправить ошибку и приняться за чтение других книг, которые являются светочами для души»; это означает для Жирара что «испанское отрезвление, desengano, имеет то же значение, что и покаяние и обращение у Достоевского»³². Тем не менее, вот что остаётся фактом: если заблуждение Дон Кихота состояло в том, что он путал книжную реальность с действительной, и думал, что действительность должна отвечать рыцарским идеалам, которые он сделал своими идеалами – не случайно молодой Лукач увидел в Дон Кихоте самый яркий пример романа «абстрактного идеализма» – то последними своими словами он вовсе не отказывается от иллюзий, но лишь подтверждает это заблуждение. По сути, речь идёт о том, чтобы заменить одни книги другими книгами: книга, или «ложь», не оставлена ради действительности, «правды». Совершенно верно утверждает Бланшо:

Какое оно, безумие Рыцаря?… Он много прочёл и верит в прочитанное… верный своим убеждениям… он решает, покинув свою библиотеку, жить строго по правилам книг, чтобы понять, есть ли соответствие между миром и литературным вымыслом. И вот перед нами, пожалуй, первое в своем роде сочинение, которое добровольно выдаёт себя за имитацию. И хотя его центральный персонаж хочет казаться человеком действия, способным, как и его собратья, совершать подвиги, – то, что он осуществляет, это всегда лишь переосмысление, да и сам он – всего лишь двойник, а текст, в котором рассказываются его приключения – не книга, а ссылка на другие книги… Это странное безрассудство, это смешное и порочное неразумие скрыто во всякой культуре, и оно – её тайная сущность, без которой культура не может быть воздвигнута, вырастая из этого основания, исполненная величия и тщеты³³.

Проблема, которую ставит здесь Бланшо – это проблема бесконечного «комментирования». Не только никогда не будет окончательного комментария, поскольку он влечёт за собой и отсылает всё к новым и новым комментариям, но сама комментируемая книга является комментарием для других книг. Суть в том, как утверждает Бланшо, что «повествуя, произведение одновременно что-то умалчивает… Более того, повествуя, оно и само замолкает. В нем самом присутствует пустота в качестве его составляющей. Этот пробел… заставляет произведение… проговаривать себя вновь и вновь, привлекая нескончаемую речь комментария, в которой… оно ждёт, чтобы присущее ему молчание было, наконец, прервано. Ожидание это, естественно, напрасное»³⁴. То есть, комментарии – это не что иное, как «повторение» произведения, но без этого повторения нельзя обойтись. В эпопее нет необходимости в комментарии, так как «удвоение происходило внутри самого произведения, по принципу былины… в результате которого каждый сказитель не просто с точностью воспроизводил, занимаясь статичным пересказом, а позволял повторению продвинуться вперёд»