Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [87]

и в предшествующей главе» Именно отсюда, как говорит Парейсон¹⁵, возникает связь между двумя частями, поскольку без обращения к бессмысленному страданию «легенда» оказалась бы непонятной. Дело в том, что Иван заявляет о своём нигилизме, приводя аргументы как против дела творца, так и против дела спасителя: если первая часть обличает в несостоятельности сотворение, то вторая обличает в несостоятельности спасение.

Согласно рассуждениям Ивана, в действительности, если с одной стороны несостоятельность Бога как творца подтверждается наличием бессмысленного страдания, делающего мир неприемлемым, с другой – несостоятельность Христа как спасителя зависит от того факта, что он, возлагая на человека невыносимый груз свободы, не освободил его от горестей, но умножил этим его несчастье. Следовательно, именно из любви к человечеству Иван не принимает ни сотворение, ни спасение, и поручает в «легенде» задачу освободить человечество от страданий «исправителям» сотворения и спасения, то есть мирской Церкви и социализму, которые любят человечество по-настоящему и заботятся о его счастье. В этом смысле победа Великого Инквизитора удостоверила бы отрицание существования Бога и разрушение дела Христа. Так, беря в качестве отправной точки идею Бога и спасения, Иван приходит к атеистическому и нигилистическому выводу. Но само это заключение радикализировано Достоевским настолько, что превращается в свою противоположность – с тем результатом, что атеизм станет предпоследней ступенькой той веры, которая будет достигнута именно и только потому, что путь к ней прошёл через тот же атеизм.

Всё это кажется ясным также и у Дмитрия: его желание идти в Сибирь за «дитё» представляется как абсолютное опровержение атеизма Ивана, поскольку тот основывается на безумии мира, в котором существует бессмысленное страдание. И всё же только страданием можно искупить страдание, так как в страдании других «всякий за всех виноват», и именно осознание этого может воплотить уже сейчас, как утверждает старец Зосима, «рай на земле»: «жизнь есть рай… да не хотим знать того, а если бы захотели узнать завтра же и стал бы на всем свете рай» (FK, 384). Слова старца Зосимы показывают, таким образом, что если евклидова мысль не признаёт возможности «других миров», то именно такое признание, напротив, делает возможным преодоление этой мысли.

Когда Алёша утверждает, что есть Существо, которое «может всё простить, всех и вся и за всё, потому что само отдало неповинную кровь свою за всех и за всё» (FK, 329), в этом утверждении выражается осознание, что именно безобразность бессмысленного страдания заставляет нас сильнее всего ощутить потребность в Боге, иначе говоря – в смысле. По сути, именно это бессмысленное страдание в самый момент, когда возопит о безобразии, заставляет ощутить потребность в искуплении; и если только Христос может достигнуть этого искупления, то это потому, что, отнюдь не притязая давать объяснение страданию, он «принимает его на себя»¹⁶. Одержать победу над злом и страданием надлежит бессильному Христу, который страдает, и на кресте чувствует себя оставленным Богом. Как говорит Павел Евдокимов, нет ничего ужаснее факта, что быть избранным Богом означает быть Им оставленным¹⁷. Последние слова Христа на кресте, «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» возвещают оставленность, одиночество и горести конечного: это конечность, смертность, привнесённая в саму суть Бога, бесконечного. Всякая потребность спасти конечное, всякое объяснение, претендующее перенести конечное в бесконечное, таким образом, отрицается. Обречённый на конечность, человек в то же время спасён в своём конечном существе: оставленность является знаком этой конечности, от которой не сможет избавить никакое спасение.

То есть, именно «сила отрицания» в мысли Достоевского делает возможной в его произведениях связь между радикальным сомнением и верой, между атеизмом и христианством между бессмысленностью и смыслом. Таким образом, нигилизм является центральной проблемой у Достоевского, потому что именно абсолютная бессмысленность, бессмысленное страдание заставляют ощутить нас потребность в смысле. Отсюда – совпадение смысла и бессмысленности, устраняющее всякое метафизическое притязание на объяснение бессмысленности, поскольку такое притязание, далёкое от постижения и спасения бессмысленности, только сделало бы его ещё более непостижимым.

Произведения Достоевского показывают, что можно выбраться из бессмысленности только прожив её до конца, проживая её и не созерцая её. В этом и есть значение того, чтобы возлюбить и грех, и значение того «рая» на земле, о котором говорил старец Зосима. Утверждение Ивана и Зосимы, что нужно полюбить жизнь прежде смысла жизни, содержит в себе осознание того, что совсем не с точки зрения смысла – Бога – мы сталкиваемся с проблемой бессмысленности: только находясь внутри зла и бессмысленности, мы можем ощутить потребность смысла. «Сила отрицания» Достоевского состоит именно в этом отказе видеть неискуплённость мира в свете его искупаемости.

Но если страдание может быть только выстрадано, тогда то, чего оно требует – это быть не искуплённым, но, скорее, сохранённым в памяти