Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [88]

. По сути, память – это противоположность искуплению, поскольку если искупление притязает освободить нас от боли, то запоминание, в свою очередь, означает сохранение боли в себе и поддерживание её такой, как она есть. Отсюда и призыв со стороны Алёши к памяти на могиле Илюшечки. Бердяев также подчёркивает эту связь между нигилизмом и христианством: именно в радикализации нигилизма Достоевский обнаруживает путь, который ведёт к Христу как к тому, кто берёт на себя страдания и грехи мира¹⁹. То есть, «сила отрицания» Достоевского состоит именно во внесении бессмысленности внутрь самого Бога, в Христа, страдающего и умирающего; так, радикализированная бессмысленность сама по себе изнутри совершает полный переворот.

Дело в том, что Достоевский верит не в истину как отражение, но, скорее, в истину, воплощённую во Христе, в истину, которая не выставляет себя напоказ, но проявляет себя. Из этого следует его утверждение: «если бы кто мне доказал что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной»²⁰. Уверенность – это вера, и не предполагает никогда ничего показного; поэтому уверенность, как и вера, и не выглядит никогда представительно. И если акт веры является актом свободы, то именно этой религии свободы остаётся верным Достоевский.

6. Напоминание о конечном

Существует проблема свободы, представляющая центральный момент Легенды о Великом Инквизиторе. Нужно выбрать между Великим Инквизитором и Христом: в о время как в системе Великого Инквизитора свобода воли ведёт к потере и отрицанию свободы, только во Христе может быть обретена свобода. И если Христос неизменно молчит, то это потому, что в нём истина воплощается, проявляется, – и как таковая может быть не узнана, но скорее разделена; истина же Великого Инквизитора – это истина, которой нужны слова, так как она должна выставить себя напоказ – так, что она может лишь напрашиваться на одобрение: таким образом, в первом случае истина предполагает свободу, а во втором уничтожает её.

Великий Инквизитор отвергает, считая неосуществимым, устройство земных судеб человека на основе учений Христа, и, как следствие, заявляет о необходимости их построения на основе других принципов. По его словам «Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее» (FK, 340). Он подразумевал, что у большинства людей недостаёт сил выносить бремя свободы, явленной Христом, так как путь свободы – это тяжёлый путь, требующий героизма.

Так, Великий Инквизитор восстаёт против Бога и хочет возвести мировой порядок – лучший, чем тот, что создан самим Богом. В самом деле, если Бог создал мир, полный страдания, возложив на человека невыносимое бремя свободы и ответственности, то он со своей стороны, хочет установить в мире порядок, в котором не было бы ни страданий, ни ответственности, ни даже свободы. Суть в том, что Великий Инквизитор обладает секретом: он не верит в Бога, не верит в смысл в мире. Если в мире нет смысла, если нет Бога и нет бессмертия – остаётся лишь установление в человечестве порядка согласно идеям Шигалёва и Великого Инквизитора. Таким образом, бунт против Бога не может неизбежно не привести к концу свободы и к неограниченному деспотизму.

По сути, к Великому Инквизитору применимы слова Шигалёва: «объявляю заранее, что система моя не окончена. Я запутался в собственных данных, и моё заключение в прямом противоречии с первоначальной идеей, из которой я выхожу. Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом» (De, 459). Это как если бы Великий Инквизитор хотел осуществить политический план Шигалёва: немногие свободные люди, все остальные же находятся в подчинённом положении; и если он бросает вызов Христу «Суди меня, если можешь!» – это потому, что, по его утверждению, он любит людей больше него: он любил не избранных – тех, кто умеет переносить бремя свободы и чья вера не нуждается в чудесах, но скорее отверженных – тех, которые (и их большинство) просят лишь хлеба и чудес. Он снял с них бремя свободы, чтобы дать им счастье и избавить их от зла. Он отказался от своей роли избранного и восстал против Бога из любви к людям: «Знай, что я не боюсь тебя. Знай, что и я был в пустыне, что и я питался акридами и кореньями…Но я очнулся и не захотел служить безумию» (FK, 346).

Шигалёв и Великий Инквизитор верят в искупление, основанное на различии добра и зла, и поэтому склоняются к будущему; Кириллов же склоняется к настоящему, поскольку нет разницы между добром и злом, между хорошо и плохо, но всё уже хорошо. Отсюда его утверждение: «Человек несчастлив потому, что не знает, что он счастлив;… Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту… Всем тем хорошо, кто знает, что всё хорошо» (De, 275-76); то есть, если люди несчастливы – то это потому, что они не знают, что счастливы. Таким же образом люди «нехороши, потому что не знают, что они хороши». Здесь настоящее более не предвосхищает будущего, оно уже и есть будущее. Это абсолютное настоящее является настоящим человекобога, не Богочеловека. В настоящем, по сути, только Кириллов является человекобогом, для которого «всё хорошо» и не существует будущего, поскольку оно уже есть настоящее. Только он может молиться настоящему за то, что есть, раз уж «нечего желать там, где ‘всё хорошо“», только он может сказать: «Я всему молюсь. Видите, паук ползёт по стене, я смотрю и благодарен ему за то, что ползёт» (De, 276)