Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [85]

3. Парадокс свободы

Достоевский, таким образом, не хочет бежать из «подполья», но углубляется в него настолько, что увидит свет уже с противоположной стороны. Поэтому Николай Бердяев⁸ не разделяет толкование Льва Шестова, усматривающего в Достоевском только психолога подполья⁹. Для Бердяева, по сути, Достоевский не оставляет человека из подполья в тупике, но выводит его наружу, признавая в этом только момент духовного пути человека¹⁰. И если, как говорит Достоевский, его вера прошла через сомнение, то прав Рене Жирар, утверждая, что в его творчестве поиск абсолюта, «начатый в тревоге, сомнении, обмане, он завершается в уверенности и радости»¹¹.

Тем же самым образом свобода, с одной стороны, является повиновением истине, с другой – это бунт. Так, если Достоевского интересует человек как человек свободный, – то это потому, что свобода всегда может стать свободой воли. Дело в том, что путь свободы ведёт или к человекобогу, в котором она находит свой конец и свою гибель, или к Богочеловеку, в котором она находит своё спасение. Не случайно Бердяев различал у Достоевского две концепции свободы: свобода «избрания добра и зла» и свобода «в добре»; свобода избрать истину – и свобода в истине¹². То есть, не следует отождествлять свободу с добром, ведь тогда это будет равносильно отрицанию свободы. Добро же всегда предполагает свободу зла, и именно из этого, как говорит Бердяев, происходит трагедия свободы. Та же вера, для Достоевского, должна основываться на свободе человеческого сознания, и это означает, что она всегда должна пройти через сомнение: «моя Осанна прошла через большое горнило сомнений». То есть, только в глубине сомнения можно обрести веру, как только в глубине бессмысленности можно обрести смысл.

Именно это мы встречаем в Братьях Карамазовых, в особенности в главе Кана Галилейская. Здесь Алёша возвращается к свету после того, как душа его была объята мраком. После того, как он видит смерть и разложение тела старца, Алёше грезится, что он присутствует на свадебном пиру, и там вновь встречает Зосиму: «он, стало быть, тоже на пире, тоже званный на брак в Кане Галилейской»; и Зосима говорит ему: «пьём вино новое, вино радости новой, великой». Так Алёша преодолевает смерть и перерождается:

Алёша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. Он не знал, для чего обнимал её, он не давал себе отчёта, почему ему так неудержимо хотелось целовать её, целовать её всю, но он целовал её плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступлённо клялся любить её, любить во веки веков… Пал он на землю слабым юношей, а встал твёрдым на всю жизнь бойцом. (FK, 480)

То есть, в конце своего пути человек возвращается к земле, но это возвращение возможно только через Христа – Бога, который сделался человеком – через Кану Галилейскую.

Краеугольный камень всего учения Достоевского лежит в Записках из подполья. С самого начала герой представляется как антигерой, как больной человек, больной благодаря излишнему осознанию – того, что он двойствен, множествен, что им движут и в то же время парализуют его противоречивые порывы. Человек из подполья провозглашает бесконечность свободы, и вместе с тем отрицает её из-за своей неспособности её прожить. То есть, это неприятие, в таком случае, не носит социального характера, но поднимается из подземных глубин существа. Поэтому человек из подполья является и литературным антигероем: это отрицание той биографической индивидуальности, которая, согласно Лукачу, лежала в основе романа. Человек из подполья – безымянный человек – как безымянными будут и герои-антигерои Кафки и Беккета – для которого применима формулировка Рембо: «Я – это Другой». И это своё неуловимое V он пытается ухватить именно в другом; к тому же, все герои Достоевского находятся в поисках своей глубинной идентичности. Таким образом, Достоевский не избавляется от романного персонажа, но сводит множественность индивидуумов к множеству переживаний единственного индивидуума: это как если бы этот единственный индивидуум прошёл бы через все противоречия человеческого духа, как если бы в нём заключалось бы целое человечество.

Свобода человека из подполья – это неограниченная свобода, для которой «всё разрешено»; это свобода как свобода воли, ведущая к преступлению во имя высших идеалов: это свобода Раскольникова, Ставрогина, Ивана; и та же доктрина Великого Инквизитора, как и Шигалёва, является результатом свободы воли и противостояния Богу. Так называемой рациональности мира и жизни человек из подполья противопоставляет свободу своего желания:

Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь эти законы и дважды два четыре не нравятся? Разумеется, я не пробью такой стены лбом, если и в самом деле сил не будет пробить, но я и не примирюсь с ней потому только, что у меня каменная стена и у меня сил не хватило. (MS, 98–99)

Все герои Достоевского, которые основываются на свободе воли и на бунте, заканчивают отрицанием свободы, поскольку они не способны увидеть «другие миры», иначе говоря – другое, что есть в мире. Для них существует только этот мир, и, в попытке улучшить его, они превращают его в мир одной необходимости. Так бунт во имя неограниченной свободы заканчивается деспотизмом, столь же неограниченным. Дело в том, что если рассудок – рассудок «евклидов» – в своём желании придерживаться фактов исключает всякое «другое» в мире и лишает себя, таким образом, возможности постигнуть, всё творчество Достоевского стремится показать, что нельзя рассудочно подходить к злу и страданию, поскольку свобода, лежащая в их основании, является пограничным понятием рассудка. И именно свобода является решающей проблемой