Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [84]
2. Проблема «другого»
У Достоевского литературный текст и философская интерпретация связаны тесным образом: текст и смысл в одно и то же время являются и условием и обусловленными. Если верно, как говорит Бахтин, что в произведениях Достоевского идея всегда воплощена, иначе говоря – что отсутствует взгляд извне, превысший и завершающий, то, тем не менее, остаётся фактом, что именно это отрицание абсолютной истины обнаруживает потребность истины и смысла. Творчество Достоевского не доказывает, а «показывает», благодаря самой своей литературности: литературное пространство показывает то вторжение «другого», что дает почву не для разрушения мира, но для открытия в мире. Таким образом, философский анализ этого творчества должен, и правда, всегда обращаться к полифоническому принципу, выявленному Бахтиным, но именно для того чтобы проанализировать вопрос, этим принципом предполагаемый: вопрос «другого». Не случайно в Идиоте сходство князя Мышкина с Христом, делает из этого героя образ «другого», знамение чего-то абсолютно иного, ворвавшегося в мир, и Алёша тоже является знаком такой инаковости – поскольку, даже участвуя в обыкновенной жизни людей, он, так или иначе, остаётся от неё в стороне. В диалоге «другой» – это всегда избыток видения, то лишнее, что выходит за рамки принципа идентичности, и этот избыток порождает в «я» чувство ответственности и вины.
Как утверждал Лукач в Рукописи о Достоевском, главной темой Братьев Карамазовых, излагаемой старцем Зосимой, является тема вселенской вины, вины перед другими: «воистину всякий пред всеми за всех виноват, не знают только этого люди, а если б узнали – сейчас был бы Рай!» (FK, 396). Таким же образом Дмитрий Карамазов отправится в Сибирь не за убийство отца, которого он не совершал, но за плачущее «дитё»: ««Отчего бедно дитё?»… За «дитё» и пойду. Потому что все за всех виноваты» (FK, 778). Это и есть вина по отношению к другому, чьё горе, оправдать которое невозможно, превосходит всякую возможность помощи. Именно вина по отношению к страданию другого вынуждает задавать вопрос «отчего?» – вопрос, неизменно остающийся без ответа, или, во всяком случае, превосходящий возможность ответить. Именно такой избыток ответственности и вины характеризует «я» как «я для другого» и даёт основание для напряжения между невозможностью ответа и его необходимостью.
В определении старца Зосимы, согласно которому каждый виноват перед всеми, содержится принцип общинности людей – тот принцип братскости, который составляет истинную живую жизнь, и который являет схождение «царства небесного» на землю. Осознание того факта, что Бог пребывает в мире, – это то, что толкает героев Достоевского обнимать и целовать землю; и это то, почему старец Зосима может сказать:
Братья, не бойтесь греха людей, любите человека и во грехе его, ибо сие уж подобие божеской любви и есть верх любви на земле. Любите все создание божие, и целое, и каждую песчинку. Каждый листик, каждый луч божий любите. Любите животных, любите растения, любите всякую вещь. (FK, 422)
Но в творчестве Достоевского присутствует и другая тема – тема «я», которое пытается отрицать другого в его инаковости. Так, если человек из подполья живёт в добровольном заключении по отношению к другим – которые, как ему кажется, постоянно ему угрожают – Раскольников, принадлежащий миру «подполья», видит в убийстве способ избавиться от «другого». Причину преступления на самом деле следует усматривать в желании «я» преподнести себя как абсолют, отрицая инаковость как таковую>7. Тем не менее, тот же Раскольников, который сначала пытался избавиться от «другого», чтобы утвердить абсолютность собственного «я», впоследствии признает незыблемую инаковость «другого», встав на колени перед Соней и обнаруживая, таким образом, осознание того факта, что неистребимый избыток «другого» может сопровождаться лишь чувством вины. Соня – это не только образ «другого», показывающий бесплодность попыток Раскольникова отрицать и уничтожать инаковость. Как, в действительности, видно из эпилога она, приехав в Сибирь за Раскольниковым, осуждённым на каторжные работы, становится проводником на пути грешника к воскресению, которым является его возвращение в общество людей.
Таким образом, именно останавливаясь на теме отношения с «другим», Достоевский может показать, как любовь к ближнему никогда не отделить от возможности убийства, и как возможность спасения можно узреть, только дойдя до крайней точки в жизни, отмеченной атеизмом и непокорностью. Это означает, как уже сказано, что эпилог не является тем, что встраивается в полифоничность произведения, поскольку показывает ту живую жизнь, ту общину как общинность между людьми, к которой стремятся герои Достоевского. И следовательно, это отношение с «другим» делает роман неизменно незавершённым, и в то же самое время составляет его завершение. Исходя из необходимости видеть в творчестве Достоевского тесную связь между литературным планом и планом смысла, можно в самом деле сказать, что бахтинское понятие о полифоничности оправдывает и незавершённость этих романов на уровне текста, и их завершённость на уровне смысла, то есть завершённость, которая даётся вне текста, или именно в жизни. Благодаря этому напряжению между двумя уровнями, которое в одно и то же время является и условием и обусловленным, неверным будет как сводить творчество Достоевского исключительно к его теоретическому или идеологическому содержанию – как это пытаются делать некоторые его критики, так и сводить всё строго к литературному анализу – как в ряде моментов мы можем увидеть в книге Бахтина о Достоевском. В конечном итоге, напряжение между завершённостью и незавершённостью выражает собой напряжение между автором, появляющимся в полном объёме в конце романа, и героем, свобода которого вплетается в сюжет на протяжении всего романа.
