Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [80]

В конце концов, для Бахтина то, что служит главной отличительной чертой романов Достоевского, является следствием не идеологической силы отдельных героев, но, скорее, отношения слов каждого героя со словами всех остальных. Поэтому каждый монолог – это диалог, не только с самим собой, но и одновременно также и с другими, также как и сознанию каждого из героев имманентно сознание всех остальных. Именно с помощью диалога – диалога, который Достоевский уловил внутри каждого слова, и где единственно может образоваться смысл как нечто, ещё не понятое, но что должно постоянно осмысливаться и переосмысливаться – Достоевский создал новый тип единства, единства не монологического, а, скорее, полифонического: то есть речь идёт о единстве, которое рождается из средоточия в hie et nunc, здесь и сейчас множественности голосов и сознаний, где каждое слово и каждое сознание живёт в лиминальном напряжении с другим словом и другим сознанием, и именно поэтому не воплощается в тексте, но отсылает за пределы его, за которыми только и может найти своё завершение.

В этом смысле всё то, что обсуждалось выше, находит своё подтверждение и в выводах Кларк и Холквиста, согласно которым полифония у Достоевского является конкретным примером концепции «авторского», теоретические положения которой приведены в Авторе и герое¹¹. Дело в том, что диалог возникает при условии, что существует отношение между «я» и «другим», и это отношение предполагает не слияние двух этих понятий, но, скорее, их тождественность и вместе с тем их различие: сознание – это сознание про себя и вместе с тем сознание про другого, и должно находиться одновременно как внутри, так и извне, по отношению к другому и по отношению к тексту. Отсюда завершённость – незавершённость полифонического романа Достоевского.

5. Полифония и «авторское»

В своём Плане доработки книги о Достоевском¹² Бахтин снова обратится к этим вопросам, связанным с понятиями «авторского», избытка видения, вненаходимости, завершённости-незавершённости. В особенности он уделит внимание тому факту, что для Достоевского чужое сознание не содержится в сознании автора, но что это последнее, будучи в одно и то же время внутри и вне сознания своих героев, находится с ними в постоянном диалоге. Поэтому автор не может придать своим героям, обладателям такого независимого сознания, окончательного завершения, которое требовало бы видения монологического – а не диалогического, как у Достоевского. Тем не менее, преодоление моноло-гизма

вовсе не утверждает какую-то пассивность автора, который только монтирует чужие точки зрения, чужие правды, совершенно отказываясь от своей точки зрения, своей правды… Автор глубоко активен, но его активность носит особый, диалогический характер… Это активность вопрошающая, провоцирующая, отвечающая, соглашающаяся, возражающая и т. п., то есть диалогическая активность, не менее активная, чем активность завершающая, овеществляющая, каузально объясняющая и умерщвляющая, заглушающая чужой голос несмысловыми аргументами. (AE, 322)

Если у Достоевского даются правдивые диалогические отношения – это потому, что герой является носителем своей правды. Теперь возможность изобразить такого героя – обладателя независимого сознания – обуславливается фактом, что Достоевский даёт жизнь типу изображения отличному и более глубокому по сравнению с тем, что предлагает нам традиционный монологический роман (см. А£, 323). В таком традиционном романе независимым от автора было только существование героя, но не его сознание и не его смысл, которые принадлежали автору, связывавшему, в свою очередь, сознание и смысл с существованием героя, а не с другим сознанием и другим смыслом. Достоевский же «раскрывает новый предмет и новую логику этого предмета. Он открыл личность и саморазвивающуюся логику этой личности, занимающей позицию и принимающей решение по самым последним вопросам мироздания» (там же).

Другими словами, и выражаясь языком, отличным от языка Бахтина, можно сказать, что разница между изображением с монологической и с диалогической точек зрения – это разница в «видении». Если в монологическом романе взгляд автора проникает извне и охватывает героя полностью, как предмет, в полифоническом романе – взгляд автора падает на героя и встречает его встречный взгляд; герой – это другой субъект, это более не предмет, и автор находится в одно и то же время внутри и извне по отношению к нему. Это, однако, означает, что отношение «я и другой», характерное для полифонической точки зрения, не противопоставляется монологической точке зрения, отвергая её, но включает её в преддверии более глубокого единения, так же, как эйнштейновская теория не отвергает, но включает в себя ньютоновскую теорию (см. АЕ, 337).

В романах Достоевского сохраняется положение вненаходимости и избытка видения и понимания со стороны автора по отношению к герою. Однако, по утверждению Бахтина, проблема в том, чтобы понять, каким образом Достоевский пользуется этим избытком видения: «Не для овеществления и завершения…..Этот избыток никогда не используется как засада, как возможность зайти и напасть со спины. Это открытый и честный избыток, диалогически раскрываемый другому, избыток, выражаемый обращенным, а не заочным словом (