Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [79]

Поэтому герой Достоевского – это не объективный образ, но «чистый голос»: «мы его не видим – мы его слышим» (D, 73). Пока человек жив, он остаётся незавершённым, и последнее слово о нём ещё не сказано. Истина о личности никогда не ожжет быть внешней, потому что иначе она была бы всего лишь ложью. Так, в Идиоте, когда Мышкин размышляет о мотивах неудавшегося самоубийства Ипполита, Аглая утверждает: «А с вашей стороны я нахожу, что всё это очень дурно, потому что очень грубо так смотреть и судить душу человека, как вы судите Ипполита. У вас нежности нет: одна правда, стало быть, – несправедливо» (цит. в D, 81).

Реализм, отстаиваемый Достоевским, состоит в том, чтобы «обнаружить человека в человеке», изобразить «все глубины души человеческой» (цит. в D, 82). Для Достоевского речь идёт о том, чтобы отобразить не завершённую целостность, и не поиски целостности, но, скорее, незавершённость человеческой души, которая улавливается неизменно на «краю», в момент катастрофы. От всего этого сознание автора не отстраняется, но воспроизводит чужие сознания – не как объекты, но, скорее, как всегда незавершённые субъекты – и вступает с ними в диалогические отношения. Таким образом, тогда, как в монологическом романе герой представлен в своей завершённости автором, который сводит своё «трансгредиентное» положение лишь к аспекту внешнего наблюдения, – в полифоническом романе герой представлен в своей незавершённости автором, который, ухватывая в трансгре-диентности момент нахождения внутри текста, вступает с героем в диалог.

Так, если герой Достоевского сопротивляется любому внешнему заключению, – это потому, что его слово о мире является также и словом о себе самом, и его идея о мире неотделима от факта, что в нём она остаётся всегда незавершённой. Этим объясняется причина, по которой таких героев тревожит «мысль великая и неразрешённая» (D, 115). Идея для Достоевского всегда межсубъектна, она, как и слово, всегда диалогична: не существует идей, окончательным образом определённых. Из этого также следует отсутствие единой системы мышления. Дело в том, что мысль автора проходит сквозь целый рой голосов, ни за кем из которых не остаётся последнего слова. Существенным для этой мысли является не достижение последней и окончательной истины, но, скорее, получение диалогического ориентира, проявляющегося в снова и снова задаваемых вопросах.

Кроме того, Бахтин показывает на множестве примеров, насколько творчество Достоевского пронизано как элементами, свойственными менипповой сатире, так и карнавальным мироощущением. Именно благодаря этому последнему можно со всей справедливостью сказать, что полифонический роман Достоевского не заканчивается текстом, и не находит в тексте своего завершения, но что он раскрывается для жизни.

В последней главе, посвящённой теме слова, Бахтин утверждает, что у Достоевского слово всегда имеет диалогическую природу, и что диалог «позволяет заместить своим собственным голосом голос другого человека» (D, 277). Таким образом объясняются внутренние диалоги, дающие герою возможность обратиться к самому себе, как к «другому». С другой стороны, незавершённость героя, так же, как и диалогического слова, являются следствием отсутствия «далевого образа»: рассказчик находится в непосредственной близости к герою, и, следовательно, не может дать его полностью завершённого изображения.

Записки из подполья представляют собой пример предельной внутренней диалогизации и абсолютного отсутствия монологических слов: с самого начала герой завязывает спор со словами других, неизменно предвосхищаемыми, и в то же самое время вступает в не менее напряжённые диалогические отношения с самим собой. В этом смысле диалог не может прийти к завершению и представляется положением, из которого нет выхода:

Но именно поэтому так органически и так адекватно герою заканчивает свое произведение Достоевский, заканчивает именно тем, что выдвигает заложенную в записках своего героя тенденцию к внутренней бесконечности. «“Но довольно; не хочу я больше писать “из Подполья”… Впрочем, здесь еще не кончаются “записки” этого парадоксалиста. Он не выдержал и продолжал далее. Но нам тоже кажется, что здесь можно и остановиться» (D, 308)

Согласно Бахтину, слово человека из подполья всегда носит «риторический» характер, для него говорить – значит, всегда обращаться к кому-то, и, говоря с тем или с другим, он обращается вместе с тем и к читателю, как к свидетелю или как к судье. Этим объясняется факт, что подобное слово никогда не может рассматриваться отстранённо, но мы всегда ему сопричастны. В более общем смысле, в мире Достоевского нет ничего объективного, но есть лишь субъекты; нет слов о том или ином предмете, но есть слова, находящиеся в диалоге с другими словами, слова о словах. Таким является слово в монологах – помимо диалогов, разумеется – героев великих романов Достоевского: слово, развивающееся диалогически, как по отношению к самому себе, так и по отношению к другому, порождая состояние постоянного беспокойства.

Если героям Достоевского, в принципе, известно всё с самого начала – действительно, у них нет ни будущего, ни прошлого – всё же часто они скрывают от самих себя то, что им известно, позволяя, чтобы этим завладели другие: это случай отношений между Иваном и Смердяковым. У Достоевского – утверждает Бахтин – невозможность заключить слово соответствует невозможности передать точный образ героя. Слово рассказчика не может «заключить собой» ни слово героя, ни самого героя, поскольку оно само является словом внутренним, диалогизированным, а не монологическим. Таким образом, незавершённость является результатом отсутствия последнего слова, слова извне.