Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [78]

Из этого следует невозможность последнего слова, и, следовательно, невозможность осуществить окончательную целостность; кроме того, из этого следует молчание, окутывающее и пронизывающее собой слово – то молчание, которое для Бахтина является той самой «неизреченной правдой у Достоевского (поцелуй Христа)» (AE, 366). И если у Достоевского такое бессилие слова привело к рождению полифонического романа, в случае Толстого, наоборот, – это привело к «введению евангельских цитат (в завершающих частях)» (AE, 368). Это значит, что если Толстой вверяет завершённость романа окончательному слову потому, что оно «авторитарно», раз это евангельское слово, то Достоевский, в свою очередь, те же слова Евангелия делает частью диалога, который не имеет конца.

Таким образом, тема вненаходимости неизменно занимает главное место мысли Бахтина и тесным образом связана с темой диалогичности. С этой точки зрения открытие «полифоничности» Достоевского не уничтожает понятия «авторского» и «вненаходимости», но приводит Бахтина к тому, чтобы провести различие между романом «монологическим», в котором диалогичность не уничтожена, но скорее подчинена тому авторскому, что стремится к осуществлению целостности в произведении, – и романом «полифоническим», в котором, напротив, авторское не преследует завершения в произведении. Действительно, в этом втором типе романа мы видим, что произведение искусства оставлено во имя жизни, и этим объясняется его структурная незавершённость.

4. Полифонический роман Достоевского

В своей книге Проблемы творчества Достоевского Бахтин признаёт за Достоевским роль создателя жанра полифонического романа, поскольку в его произведениях существует не «единый объективный мир», увиденный «единым авторским сознанием», но скорее «множественность равноправных сознаний с их мирами сочетаются здесь, сохраняя свою неслиянность, в единство некоторого события» (D, 12–13). С этой точки зрения речь теперь будет идти о том, чтобы понять, присутствует ли, и как проявляется, в творчестве Достоевского понятие «авторского», или же «вненаходимости». Согласно Бахтину, художественное видение Достоевского подчиняется не категории становления, но категории «сосуществования» или «взаимодействия», и это означает, что противоречия описываются в пространстве, а не во времени. Отсюда следует как идея «двойника», принимающего различные формы для разных героев, так и катастрофическая быстрота действия. И отсюда также отсутствие подлинной биографии героев, никогда не имеющих прошлого, с помощью которого можно было бы дать «причинно-следственное» объяснение их поступков. Если верно, что Достоевский «в каждом голосе умел слышать два спорящих голоса», то, тем не менее, «все эти противоречия и раздвоенности не становились диалектическими, не приводились в движение по временному пути, по становящемуся ряду, но развертывались в одной плоскости как рядом стоящие и противостоящие» (D, 44). Полифонический роман рождается именно из возможности слушать все голоса сразу и одновременно. Это, однако, не означает для Бахтина, что в творчестве Достоевского господствует «дурная безысходность» и «недодуманность»; наоборот – мы имеем здесь дело с «завершённостью», пусть и не «монологического» типа (см. D, 45).

Дело в том, что у Достоевского идея никогда не рассматривается как нечто абстрактное, но всегда «воплощена» в человеке и, как сознание этого человека, она никогда не самодостаточна, но находится в постоянном взаимодействии с чужими идеями и с чужими сознаниями. В произведениях Достоевского примером для подражания всё ещё служит Христос, то есть бог, сделавшийся человеком, чтобы вступить в отношения с другими людьми, и в диалогическом пространстве оказываются не только внешние диалоги, но все элементы структуры романа, начиная со слова, уже самого по себе построенного диалогически, и заканчивая сознанием, которое становится диалогическим потому, что открыто диалогу. Читатель, как и автор, в тот самый момент, когда он следит за диалогом этих сознаний, обнаруживает, что и они за ним наблюдают, и вступает, таким образом, в ту зону между «внутри» и «извне» (зону вненаходимости), где незавершённость неизменно взаимодействует с завершённостью, и та превращается в незавершённость.

То, что интересует Достоевского – это не герой в мире, но то, чем мир является для героя; то есть, его интересует тот взгляд героя на мир, который является взглядом в мир, не будучи взглядом о мире. Взгляд никогда не бывает чисто внешним, предполагающим уловить целостность мира и сознаний, но это всегда и только взгляд, направленный в одно и то же время как внутрь, так и извне мира и других сознаний. Нет ничего такого, что мы могли бы знать о герое, чего не знает сам герой, как это совершенно явно показывает главный герой Записок из подполья. В самом деле, в отношении этого последнего Бахтин утверждает, что

Он знает, что последнее слово за ним, и во что бы то ни стало стремится сохранить за собой это последнее слово о себе, слово своего самосознания, чтобы в нем стать уже не тем, что он есть. Его самосознание живёт своей незавершённостью, своей неза-крытостью и нерешённостью. (D, 72)