Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [77]

В этом состоит то понятие «авторского», которое, согласно Бахтину, всегда лежит в основании диалога и литературного творчества.

Отношение между автором и героем отражает, таким образом, отношение между V и «другим». Это положение «трансгре-диентности» и «вненаходимости» «я» по отношению к другому, то есть тот факт, что «я» находится в одно и то же время внутри и снаружи по отношению к другому, что делает из другого целостность, завершённую и вместе с тем не окончательную. То есть это не внутри самого себя герой может обрести целостность, которая его завершит: она даётся ему скорее сознанием автора, которое «трансгредиентно» сознанию самого героя. Если бы два этих сознания были бы идентичны, а не было бы трансгредиентности одного по отношению к другому, тогда сознание героя было бы ложным сознанием, а целостность – ложной целостностью. То есть, также и для Бахтина роман выражает потребность в целостности, но она, чтобы не быть ложной, должна предполагать вненаходимость, благодаря которой она всегда будет процессуальной и никогда не будет окончательной.

В конечном счёте, эстетические события требуют различия между автором и героем, иначе говоря – между V и другим. По этому поводу Бахтин говорит:

Есть события, которые принципиально не могут развернуться в плане одного и единого сознания, но предполагают два несливающихся сознания, события, существенным конститутивным моментом которых является отношение одного сознания к другому сознанию именно как к другому, – и таковы все творчески продуктивные события, новое несущие, единственные и необратимые. (АЕ_У 78)

Следовательно, в эстетической деятельности, состоящей из единственных и необратимых событий, избыток видения автора по отношению к герою необходим, ибо «вторжение его в этот мир разрушает его эстетическую устойчивость» (AE, 172). Таким образом, для Бахтина именно в романе возникает потребность, чтобы сознание автора не отождествлялось с сознанием героя, но чтобы существовал тот – не отображаемый – избыток сознания автора, который позволил бы ему находиться одновременно внутри произведения и вне его.

В этом смысле правы Катарина Кларк и Майкл Холквист, когда утверждают, что Бахтин отмежёвывается от других теоретиков жанра романа

не только благодаря акценту на дихотомии я/другой как таковой, но и благодаря акценту на неизбежно «авторской» технике диалога и формообразования, позволяющей взаимодействовать полюсам дихотомического отношения при сохранении их фундаментальной разницы… Акт авторства есть основной троп всего творчества Бахтина⁷.

То есть, в соответствии с Бахтиным, автор-творец, конечно, находится в тексте, но, в отличие от своих персонажей, он остаётся невидимым.

Кларк и Холквист, кроме того, подчёркивают, каким образом проблема отношения «я» и другого и «автора и героя» указывает на роль религии, в частности Христианства, в мысли Бахтина:

богословие Бахтина укоренено в христианской традиции, которая уважает наличную действительность, человечность, богатство и сложность повседневной жизни. Эта традиция не может принять Павлова презрения к «здесь» и «теперь», установку на радикальное телесное изменение, фактически оба этих фактора – непосредственность исторического существования и уважение к материи – долго владели русским религиозным воображением⁸.

Два момента в этой традиции особым образом повлияли на мысль Бахтина: тема общинности (соборности) и тема, связанная с материальными и телесными аспектами повседневности. В самом деле, согласно русской кенотической традиции, Христос отказался от божественности, чтобы стать человеком, и превознёс, таким образом, аспекты общинности и телесности человеческого существа. Следовательно, именно в Христе Евангелия Бахтин видит кульминацию отношения «я и другой», или же «автора и героя». Благодаря роли, которую играет понятие избытка видения, художественное творчество и теория «другого» тесно связаны между собой. Это одна из тех идей, которых Бахтин будет придерживаться до самого конца, как это можно видеть в работе 1970 года, Ответ на вопрос редакции «Нового мира»⁹. Здесь Бахтин отвергает как ложную ту идею, что для того, чтобы понять культуру, нужно отождествиться с ней, забывая собственные взгляды: в самом деле, хотя «известное вживание в чужую культуру» необходимо, тем не менее, «творческое понимание не отказывается от себя», то есть не отказывается от той «вненаходимости понимающего», которая свойственна «другому» существу:

Без своих вопросов нельзя творчески понять ничего другого и чужого… При такой диалогической встрече двух культур они не сливаются и не смешиваются, каждая сохраняет свое единство и открытую целостность, но они взаимно обогащаются. (AE, 348)

Это то, что мы находим в других работах за те же годы – как, например, Из записей 1970–1971 годов¹⁰. Рассматривается как ложная «тенденция к сведению всего к одному сознанию» и отстаивается тот «принцип вненаходимости», благодаря которому «Не может быть “смысла в себе“ – он существует только для другого смысла, то есть существует только вместе с ним…..Поэтому не может быть ни первого, ни последнего смысла» (AE, 364).