Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [81]
Теперь, если произведения Достоевского видятся Бахтиным как отличные от традиционного романа, который является монологическим, так что именно с точки зрения такого романа они могут определяться как не романные, – то это потому, что в них сходят на нет характеристики монологического романа: поиск целостности, то есть смысла, и размышление. Обе эти характеристики присутствуют в монологическом романе благодаря избытку видения, или вненаходимости, автора по отношению к герою. В самом деле, именно этот избыток видения, приводя к невозможности осуществления целостности внутри романа, делает из неё нечто, что следует искать. В то же самое время избыток видения автора в том же монологическом романе проявляется как элемент размышления, иначе говоря – как размышление автора о том акте, что целостность не является чем-то данным но чем-то, что должно быть построено только в романе. В полифоническом романе подобные характеристики отсутствуют, и в этом смысле произведения Достоевского выглядят для Бахтина как не романные. Дело в том, что в случае Достоевского вненаходимость автора, конечно, присутствует, но она не ставит целью «завершение», поскольку автор не судит и не характеризует своих героев, но оставляет их свободными и именно поэтому неопределёнными – так что они никогда не выглядят до конца постижимыми в том, то они думают и говорят. В этом смысле диалоги у Достоевского лишены диалектики, ведь ни один герой не является носителем абсолютных идей; каждый из них вступает в диалог с другим лишь потому, что в первую очередь вступает в диалог с самим собой, а другой является частью этого внутреннего диалога как одна из возможных реплик. Кроме того, Бахтин подчёркивает утопический аспект общины в произведениях Достоевского, так как именно драматичность этих диалогов и то, что они служат основанием для моментов кризиса и катастроф, указывает на отсутствие настоящей общины, в которой некоторые герои, тем не менее, обнаруживают потребность столь глубокую, что она становится «утопическою целью их стремлений»:
И действительно, – говорит Бахтин – герои Достоевского движимы утопическою мечтой создания какой-то общины людей по ту сторону существующих социальных форм. Создать общину в миру, объединить несколько людей вне рамок наличных социальных форм стремится князь Мышкин, стремится Алеша, стремятся в менее сознательной и отчетливой форме и все другие герои Достоевского. (АЕ, 194)
В этом вопросе общины Бахтин вновь близок к Лукачу и его Рукописи о Достоевском, не случайно видевшем в таких стремлениях к общине со стороны некоторых значимых героев Достоевского воплощение того «царства божьего на земле», которое делало из бессмысленности мира основание – единственное возможное основание – для воплощения смысла.
То есть, мне не кажется, что следует усматривать «противоречие» между той концепцией, которая предложена Бахтиным в Авторе и герое в эстетической деятельности – построенной на понятиях «авторского», «вненаходимости» и «избытка видения» – и той, что даётся в его книге о Достоевском>13. Дело в том, что в работе Проблемы творчества Достоевского, как и в Авторе и герое, Бахтин обращается к жанру романа в целом, в рамки которого творчество Достоевского вписывается с трудом, и в этом смысле вне всякого сомнения представляет собой проблему. Тем не менее, следовало бы говорить не о противоречии между той концепцией, которую Бахтин предлагает для романа в целом, и той, которую он предлагает для творчества Достоевского, но скорее об их отличии. В самом деле, неверно считать, что у Достоевского отсутствуют «авторское» и вненаходимость: просто они задействованы другим образом. Не случайно именно в Плане доработки книги о Достоевском Бахтин утверждает, что у Достоевского присутствует «Не слияние с другим, а сохранение своей позиции вненаходимости и связанного с ней избытка видения и понимания. Но вопрос в том, как Достоевский использует этот избыток. Не для овеществления и завершения» (АЕ, 338; последние два курсива мои).
Следовательно, у Достоевского автор по-прежнему сохраняет положение вненаходимости и избытка видения, единственно только, что это положение не используется, чтобы оставаться извне по отношению к герою, чтобы сделать его полностью завершённым, а значит, чтобы овеществить его, обращаясь с ним, таким образом, как с предметом, независимым от сознания автора.
Вернее сказать, что это положение автора используется внутри того диалогического отношения между «я» и «другим», в основе которого «я» является тождественным «другому» и вместе с тем отличным от него: это и есть отношение между автором и героем у Достоевского, отношение, в котором первый не пассивен, но диалогически взаимодействует со вторым: «дело… в совершенно новом, особом взаимоотношении между своей и чужой правдой» (АЕ, 322).
