Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [50]

Таким образом, парадоксы времени Августина, заводящие философские размышления в тупик, были введены в действие в повествовании, внутри которого стали плодотворными элементами (см. TeR, I, 112-13).

Действие читателя, который схватывает смысл истории и мог бы её пересказать, представлено переходом к мимесису III – таящемуся уже в мимесисе II – поскольку именно операция конфигурации должна предусматривать подобное действие. Таким образом, голос рассказчика, помещаясь в точке перехода между конфигурацией и рефигурацией (формообразованием и преобразованием), обращён к субъекту, который, как предсказывает Пруст, станет читать произведение и вместе с тем читать в самом себе (TR, 385). Под мимесисом III Рикёр понимает пересечение мира текста с миром читателя и вместе с тем преобразование в читателе времени, уже сформированного как история. Следовательно, использование идеи мимесиса III не позволяет замыкаться внутри текста. Сам акт чтения соединяет мимесис III и мимесис II: при схватывании смысла произведения читатель схватывает также и представление о мире, из которого рождается произведение и который оно разворачивает перед собой; это те понятия, в которых даётся более полно отношение между литературой и жизнью. Повествовательный текст изображает мир, но не описательным, не прямым образом: он изображает его с невероятным богатством значений. Речь идёт о той «избыточности» по отношению к контингентности мира и к временности, которая изображает в произведении устремление к вечности. Это то, что утверждает также и Гадамер, когда приписывает образу (Bild) способность совершать развитие существа по отношению к миру в его контингентности и по отношению к нашему обычному его видению². Во всяком случае, по Рикёру, если вечность, которую произведения искусства противопоставляют быстротечности сущего, то есть смерти, может быть дана только в течение повествовательной конфигурации, то верно и то, что повествовательная конфигурация является таковой, если не забывает о смерти. Отсюда следует главная проблема в размышлении об отношении между повествовательностью и временем, другими словами – между литературой и жизнью: думать одновременно о вечности и о смерти (см. TeR, I, 138-39).

2. Конфигурация рассказа

Во втором томе Времени и рассказа, посвящённого повествовательной конфигурации, Рикёр спрашивает себя, можно ли ещё отнести новый повествовательный жанр, такой, как модернистский роман, к формальной категории несогласованной согласованности, характеризующей именно повествовательную конфигурацию. В особенности важно понять, не будет ли роман двадцатого века, «взрывающий» историю и уничтожающий заключение, иметь последствием конец самой повествовательной формы. Кроме того, если понятие построения фабулы, берущее начало в аристотелевском мютосе, сможет сохранить свою идентичность, пусть и пройдя через ряд преобразований, речь в таком случае идёт о том, чтобы определить границу, за которой можно будет говорить не только о сломе традиции, но даже об умирании повествовательной функции.

Показав метаморфозы фабулы в романе девятнадцатого века, и, в какой-то степени, и в романе двадцатого века, Рикёр утверждает, что в связи с идеей возможного исчёрпывания самого построения фабулы и в связи с этой границей, за пределами которой лежит конец повествовательной функции, становится фундаментальной проблема «заключения». В самом деле, поскольку парадигмы композиции являются также и парадигмами заключения, сложность вывести заключение произведения, характерная для определённого типа романа двадцатого века, могла бы означать исчёрпывание самих этих парадигм. К тому же, соединение двух проблем – проблемы, связанной с композицией, и проблемы, связанной с заключением, – выражено Аристотелем в понятии мютоса, которое не случайно характеризуется критерием единства и законченности. В действительности, на основании этого критерия действие является единым и законченным, если имеет начало, развитие и конец: только при этом условии конфигурация преобладает над отдельным событием, а согласованность над несогласованностью.

Что касается проблемы заключения, Рикёр ссылается на работу Фрэнка Кермоуда Смысл конца. Отталкиваясь от предположения, что именно ожидания читателя должны определить необходимость дать разумный конец произведению, Кермоуд видит в Апокалипсисе миф, который более любого другого в западной традиции внёс в структурирование таких ожиданий, не только в области литературного вымысла, но и в области исторической действительности. С этой точки зрения можно утверждать, что общей чертой для апокалиптического мифа и аристотелевского мютоса является потребность подчинить несогласованность согласованности, другими словами – контингетность – необходимости или бессмысленность – смыслу.

Теперь, согласно Кермоуду, именно трансформации апокалиптического мифа могут помочь в разъяснении проблемы заключения; эти трансформации вытекают из того факта, что в Апокалипсисе предложен образец предсказаний, постоянно опровергаемый фактами и, тем не менее, постоянно обновляемый – настолько, что конец трансформируется из «имминентного», или неизбежного, в «имманентный», и это всё равно, что сказать, по утверждению Рикёра, что апокалипис стал мифом «кризиса» (ценностей), и такой кризис является результатом недостатка согласованности, заключения – и, следовательно, смысла (см. TeR, II, 47). Однако, согласно Рикёру, чтобы «имманентный конец», о котором говорит Кермоуд, не представлялся как конец заключения и согласованности, нельзя не принимать во внимание, помимо «формы» произведения, также и «ожидания» читателя по отношению к проявлению какой-то конечной согласованности.