Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [47]

Но люциферианство – это ещё и выражение бунта в отношении бога-Иеговы и ожидание какого-то его преодоления, преодоления бога мира, бога, который объективирован в установках и который является вместе с тем «ожиданием нового бога, ещё грядущего» (SR, 79). Отсюда происходят эти персонажи Достоевского, выражающие люциферианский протест против существующего и которые, как Иван Карамазов, противопоставляют богу справедливости и возмездия свой отказ от будущего спасения:

крайние точки колебаний типа Ивана – это: между существованием и не-существованием бога (это атеисты, которые верят в бога/возможно, Кириллов – исключение/ поэтому как следствие несуществования бога: не новая мораль, но, скорее, всё разрешено (и должны потерпеть неудачу). Должны быть представлены – намёком – новый, молчаливый бог, нуждающийся нашей помощи, и его адепты… читающие себя атеистами. (MD, 10, 43)

Однако этот люциферианский бунт против существующего всего лишь подтверждает это самое существующее. А потому люциферианских персонажей – таких, как Иван – нужно преодолеть, а вместе с ними форму-роман, выражением которой они пока являются.

Речь идёт о преодолении люциферианского индивидуализма «типа Иван» для достижения «действительности души», для воплощения второй этики, которая питается более не бунтом, но скорее пониманием, и которая представлена его братом Алёшей. И именно таким образом произведение Достоевского строится как новая форма эпопеи:

Германия и Россия… Германия: собственная душа – связана с богом. Россия: собственная душа – в единении с другими душами… Поэтому: трагедия Германии: здесь только герои – одиночки… Путь выхода: полис. (Поэтому: аналогия с Грецией – но с недобрым сознанием: структурно люциферианцы, но хотят стать параклитиками… хотят стать греками, но это невозможно; ностальгия). Долг как попытка преодолеть героическо-люцифери-анское на пути к единению (параклитическое = братское). (MD, 159, 93)

То есть речь не идёт о ностальгической потребности вернуться к органической целостности полиса, поскольку такое желание и такая ностальгия вновь обратились бы к романтическому индивидуализму. Напротив, речь идёт о «преодолении героическо-люциферианского» для воплощения «единения» душ, собственно второй этике. В самом деле, чтобы достигнуть этой цели будет необходимо не искусство, которое может только люцифериански воплотить эту мечту в абстракцию, но новая этика, которая родилась бы от прямого контакта душ, без необходимости проходить через форму, другими словами – через искусство, как

Лукач утверждал уже в диалоге О бедности духа. В творчестве Достоевского встреча душ, прежде одиноких, раскрывающихся одни навстречу другим, показывает, что солидарность укрепляется вопреки всему. Такая солидарность воплощается в мире детства, или, так или иначе, в мире тех, кто сохраняет детскую невинность – как Алёша или Князь Мышкин. Этому миру чужда борьба против условностей и установок, в отношении которых он, более того, предполагается миром «иным»: воплощением «царствия небесного на земле».

Однако нельзя сказать, что борьба с миром условностей полностью отсутствует в произведениях Достоевского. Не случайно в них появляются образы сумасшедших, убийц и в особенности террористов, которые трудятся, стремясь к распаду мира установок: «Через уголовный роман: проникнуть в самую суть (взорвать «установки», вторую этику) необходимое преступление» (MD, 19, 36). Вопрос в том, что, несмотря ни на что, «структуры» существуют, в отличие от эпических античных миров и это приводит к тому, что смысл может быть обнаружен только посредством катастрофического происшествия. Тот факт, что «структуры» существуют, и чтобы заставить их взорваться, – преступление необходимо, определяет границы «действительности души», её неспособность занять место действительности первой этики, этики установок и Государства, присутствующей как «действительность преодолённая, но существующая» (МД 13, 43). И «действительность души» может в любой момент столкнуться с этими структурами: «Бессилие доброго человека: Алёша забывает о Дмитрии в решающий день» (МД12, 42). Поэтому, даже если такие структуры остаются на заднем плане, ничто не ограждает действительность души от возможности быть в любой момент растоптанной «по прихоти, в шутку, бесплодной силой того, что просто существует» (TdR, 186).

Таким образом, кажется, что открываются два пути для преодоления этих структур: путь терроризма, «пожертвования души», и путь «единения душ». И если борьба террориста пользуется уважением, поскольку в мире совершенной виновности «собственной душой нужно пожертвовать» (МД 61, 60), то при этом возможно, что «борьба против Иеговы сконцентрируется где-то в другом месте» (МД 31, 79). Единение душ и представляет собой это другое место, но ничто пока не указывает на то, каким образом это могло бы выясниться. Как для Лукача, так и для Достоевского атеизм исторически необходим как ниспровержение условных систем первой этики; но речь идёт о «русском» атеизме, а не о «западном» (МД 39, 55). Фактически философские проблемы Запада здесь немедленно представляются как вопросы жизни и смерти: речь идёт о том, чтобы знать, как жить, и как жить без бога