Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [45]
Точно также, если мир Достоевского изобилует преступниками и умалишёнными, то верно и то, что «мир детства» – тот, в котором впервые проявляется «действительность души», его можно всегда восстановить: в швейцарской деревне, куда вернётся Мышкин, или в эпилоге Братьев Карамазовых (MD, 103, 87). К тому же «там, где дети – там царит золотой век» (MD, 92, 31). В этом направлении Лукач усматривает в творчестве Достоевского образ того, что не способен дать мир условностей буржуазного общества: образ простых и самых важных человеческих отношений вне отношений чисто общественных. Не случайно «живая жизнь» здесь – центральная категория; речь идёт о первом знаке преодоления противопоставления, характерного для традиционного романа, между условным миром и желанием жить по велению собственной души. Поэтому Лукач утверждает, что Достоевский начинает там, где заканчивают другие.
То есть, эпическая структура творчества Достоевского вытекает как из того факта, что отношения преодолели всякую условность: «мета-условное Достоевского» (MD, 162, 94); так и из отсутствия всякой полемики в отношении мира условностей: «У Достоевского нет борьбы против условности (как у Толстого и Флобера); это проблема «взрослых…, но не детей» (MD, 102, 86); и, наконец, из отсутствия всякого идеала и, следовательно, всяких поисков. Вместо биографического построения традиционного романа мы видим свидание душ, которые открываются одна другой – «открыть в себе душу значит обрести других» (MD, 8, 42) – и солидарность обнаруживается и укрепляется вопреки всему.
Это то, что стоит за понятием «русская вина». Так пишет Лукач в отношении утверждения старца Зосимы в Братьях Карамазовых: «Русская вина: каждый из нас виноват за всех и за весь мир, это неоспоримо – и не только из-за вселенской мировой вины, но каждый отдельный человек за всех людей на земле. Осознание этого – это венец жизни» (MD, 8, 42). И именно из-за этой готовности признать себя «ответственным за грехи людей», как и за плачущее «дитё», Дмитрий Карамазов отправляется в Сибирь (см. MD, 8, 42 и также 133, 105). Отсюда следует различие между «русской солидарностью» и абстрактным «братством» Запада:
Типы солидарности: а) Восток: другой (другие: даже враг) – это Ты… Ь) Европа: абстрактное братство: бегство от одиночества. Другой – это мой – «согражданин», «сотоварищ», «соотечественник» (не исключает расовой и классовой ненависти, даже наоборот, ей благоприятствует), с) Россия: другой – это мой брат; когда я обрету себя, насколько я могу обрести себя, обрету и дру-того. «Истинно русский… стать истинно русским… означает, быть может, всего лишь стать братом всех людей». (МД 145, 111)
То, что Лукач называет «русским» – это исторический образ «народа – носителя вселенского Духа» и указывает на надежду нового общества.
Если ирония в романе является голосом зрелости, устанавливающей дистанцию по отношению к юношеским иллюзиям и к смыслу, – у Достоевского «действительность души» заставляет исчезнуть эту дистанцию, другими словами – размышления рассказчика: голос рассказчика может умолкнуть, уступив место голосу персонажей, поскольку теперь рассказчик знает не больше своих персонажей. Поэтом Достоевский, как говорит Рене Жирар, в отличие от Пруста может «прятать чувства и обнаруживать слова»4. Рассказчик у Достоевского сильно отличается от рассказчика у Пруста: он не поверяет нам свои размышления об искусстве романа, никогда не знает, сколько взяли от самого романиста его персонажи, и, следовательно, не делает из фактов и поступков, которые разворачивает у нас перед глазами, тех выводов, которые можно было бы сделать.
Здесь мы находим основу того, что Бахтин называет «полифонией» Достоевского, его диалогичностью, и что Лукач определяет как сферу «действительности души» или «душ». Отсюда следует также близкое сравнение, которое как Бахтин, так и Лукач, делают между Достоевским и Данте: в двух мирах души проживают своё собственное существование, независимо от повествующей субъективности, для них «вторая этика» означает «определённую априори этику эпоса» (MD, 87, 30). Также верно и то, что если в романе целостность – объект желания – представляется в форме идеала в душевных состояниях человека и в размышлениях рассказчика, у Достоевского, как отмечает Лукач, «Мысль – это всегда действие» (MD, 91, 31). Из этого вытекает основное назначение диалога и признаний, которых нет, в свою очередь, у Толстого, поскольку в «действительности души» идеи никогда не могут быть абстрактными (см. МД 27, 387).
Эпопея Достоевского, всё же, как и роман, разворачивается в этом мире: однако, если опыт смысла в романе предназначен исключительно для моментов смерти, то у Достоевского он становится повседневным опытом. В самом деле, в его творчестве, утверждает Лукач, воплощается
