Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [44]
Когда Лукач между 1914 и 1915 годами пишет Теорию романа, романы Пруста, Кафки и Джойса ещё не появились. Тем не менее, анализ романа воспоминания, обозначенного как кульминация романной литературы, раскрывает его актуальный характер, коль скоро в тех же Прустовских Поисках мы найдём подтверждение предвосхитившего их Лукача: «После романа утраты иллюзий не происходит никакого развития, и литература всего последнего времени не обнаруживает возможности, созидательной по своей сути, дать жизнь новым направлениям» (TdR, 185). Однако, Лукач не мог удовлетвориться формой-романом, основанной на индивидууме и на «отказе от какой бы то ни было роли в отображении внешнего мира» (TdR, 146). Роман воспоминания допускает смысл исключительно в произведении искусства и отказывается увидеть хоть какую-то возможность обрести имманентность смысла в жизни, поскольку он предназначен лишь гарантировать такой смысл внутри себя самого. Таким образом, если большая часть истории романа, следующая за Теорией романа, всего лишь вновь обращается к проблематике романа утраты иллюзий, не пытаясь разрешить возникающие апории, то также верно, что другая часть литературы не могла удовлетвориться художественной моделью, абсолютизирующей воспоминание. Именно Лукач увидел в творчестве Достоевского нечто большее, чем романтизм утраты иллюзий – поиск нового центра внутри самой жизни. Если Достоевский «не написал ни одного романа» – то это потому, что в своём творчестве, выражающем «Царство Небесное на земле» он превзошёл ту форму-роман, которая выражает «эпоху совершенной греховности». В самом деле, в его сочинениях нет того времени в понятии продолжительности, связанного с объективными установками, против которых борется герой романа; в этой новой форме эпопеи время разлагается на ряд отдельных катастроф (см. МД 21, 36). И хотя такой приём, как кажется, сближает творчество Достоевского с трагедией, однако для Лукача, проблема, которую ставит трагедия – «у Достоевского больше не проблема» (МД 24, 37), поскольку в его сочинениях нет никакой борьбы против мира. Более того, в новой эпопее Достоевского отсутствуют те моменты смерти, которые в романе позволяли интуитивно уловить имманентность смысла в жизни. И которые представляли собой попытку, неизменно обречённую на провал, превратить роман в эпопею (см. МД 26, 38).
В Теории романа говорится что в современном, оставленном Богом мире, только роман может и должен явить собой целостность, в то же время обличая в нём самом характер, абстрактный по отношению к миру. Именно это и есть та тема «вопреки», которая делает из романа «синтез противоположностей», поскольку он «превращает свою собственную форму в своё содержание»>3, -содержание, которое, как замечено, является поиском целостности. Теперь именно проблема романной формы подчёркивает контраст между этой самой формой и творчеством Достоевского. И именно на той самой странице Рукописи о Достоевском, на которой говорится, что «Достоевский не писал романов», Лукач спрашивает себя, «Почему Достоевский не писал в стихах: проблематика» (МД 6, 42). Если творчество Достоевского представляет собой воплотившуюся трансценденцию романа в эпопею, и если, как утверждает Теория романа, стихотворное изложение – это один из признаков, отличающих эпопею от романа – один из признаков имманентности смысла в жизни – тогда отсутствие стихотворного изложения у Достоевского определяет собой характеристику пост-романного эпоса.
Вместо «docta ignorantia перед лицом смысла» (TdR, 117), которая была свойственна иронии романиста, и которая заключала в себе свидетельство деятельности демонов, теперь говорится, что у Достоевского «бесовщина обрела смысл» (МД 6, 42). Это означает, что именно самого размышления со стороны романиста, которое придавало и одновременно отнимало смысл, отыскиваемый романом, и не хватает у Достоевского. В самом деле, в его творчестве смысл ищется внутри условной действительности, где всё ещё присутствует ожидание апокалипсисов и воскресений из мёртвых. Только у Кафки и у Беккета, продолживших «направление-Достоевский», мир повседневности будет представлен как мир, охваченный бедствием, который уже не сможет потрясти ни одна катастрофа или апокалипсис – мир, лишённый смысла, который больше не ждёт никакого спасения.
Достоевский представляет эпопею полностью земную, преодолевшую дуализм романа между внутренним миром поиска смысла и миром условностей, который ему противостоит. Если же эта эпопея даёт основание для непрерывных катастроф, то это благодаря тому факту, что, согласно Лукачу, именно «вторая этика» – та, что может «подрывать устои» – приводит у Достоевского к «технике катастроф» (MD, 19; 21, 36). Следовательно, мы находим теперь не поиск души, но «действительность души» (вторую этику). Тем не менее, остаётся фактом, что с Достоевским мир условностей в действительности не исчез. Напротив, в
