Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [46]
Именно это – основной момент для понимания определения, которое Лукач даёт творчеству Достоевского как «новой форме эпопеи». Если роман рождается из дуализма идеального и реального, так как «мир, оставленный богом» противостоит любой попытке воплотить идеал, или же смысл – эпопея Достоевского отрицает такое противостояние и видит смысл в бессмысленности мира. Смысл одновременно является и бессмысленностью, и наоборот. Смысл – не где-то за пределами лишённого смысла мира, и не стоить ждать некого спасения, которое избавило бы от бессмысленности.
2. Живая жизнь и борьба с условностями
Лукач утверждает, что у Достоевского присутствует «непреодолимость лишённой смысла природы. Христос – а) как природа (снятие с креста Гольбейна) и Ь) как культура: Великий Инквизитор» (MD, 100, 45). Отсылка Лукача – это картина Гольбейна, о которой говорит Достоевский в Идиоте, представляющая мёртвое тело Христа как тело человека, всё ещё несущее на себе следы самых жестких мучений. Христос Достоевского – это тот Христос, который сделался человеком, который пришёл в мир не для того, чтобы воскреснуть и спасти этот самый мир от его случайности и конечности, но для того, чтобы умереть, не воскресая, поскольку смысл мира можно дать и получить только в мире. Не случайно Лукач передаёт «последние слова Христа» в Евангелии от Матфея: «Боже Мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» (MD, 67, 68); вот поэтому старец Зосима отправляет Алёшу в мир?» (MD, 100, 45). Другая отсылка, на Великого Инквизитора, имеет противоположное значение: непреодолимость природы, лишённой смысла, видится извне, со стороны этого старика, который, замкнувшись в своём одиночестве, чувствует себя отличным от других людей, жизнью которых, будучи «избранным», он должен «управлять»; таким образом Великий Инквизитор остаётся человеком «первой этики», которому неведома «вторая этика», этика «живой жизни». И если его слова остаются чуждыми безмолвному Христу – это потому, что эти слова раздаются снаружи, вне мира, тогда как молчание Христа слышится именно внутри, в мире: это Христос уходит «на темные стогна града», это о нём говорится в Братьях Карамазовых.
Поэтому Лукач заключает, что утверждение Кириллова в Бесах «“Всё хорошо“ повторяет то же, что говорил старец Зосима» (MD, 42, 56). И не случайно Алёша будет целовать землю после того, как увидит тронутый тленом труп старца и после того, как услышит о «безвинном страдании» детей. Именно в связи с этим Лукач может написать: «“Интерес“ к спасению: вопрос Западной Европы. С русской точки зрения: вопрос «почему мы не спасены» даже не ставится» (МД 142, 110).
Но этот мир, где всё хорошо, где больше не ждёшь спасения, это не данность, не точка отправления, а скорее точка назначения, это завоевание. И если Достоевский признавался, что его вера должна была пройти через «игольное ушко» атеизма, точно таким же образом эпический формат его сочинений должен был пройти через апории формы-романа. Поэтому Лукач завершает Теорию романа сомнением в отношении произведений Достоевского: «можем ли мы в самом деле отойти от условия абсолютной греховности, или же существуют только простые надежды возвестить пришествие нового: знамения грядущего, которые ещё так слабы что могут быть растоптаны по прихоти, в шутку, бесплодной силой того, что просто существует» (TdR, 186). Именно к проблеме мира условностей, мира без смысла – проблеме, особенно сложной в творчестве Достоевского – многократно обращается Лукач в Рукописи о Достоевском через тему «люциферианского», которая не случайно уже присутствовала в современных с ней Записках о рыцарском романе.
Новый эпос не может быть возвращением к греческому эпосу, к единству бога и мира, иначе говоря – смысла и мира, поскольку такое возвращение обладало бы «люциферианской» силой заставить нас забыть о «непоправимом надломе мира» (TdR, 65). Не случайно Лукач уже говорил о люциферизме в искусстве: искусство обманывает нас иллюзиями, так как показывает нам целостность и таким образом скрывает от нас этот наш мир, оставленный богом. И кроме того в Рукописи о Достоевском Лукач скажет: «Только искусство восходит к Люциферу» (MD, 156, 113). Но люциферианским является также и бунт в отношении бога-Иеговы и того мира общественных установок, которые являются его отражением. Отсюда связь между люциферианским и тем «иеговианским», которое предшествует воплощению второй этики (MD, 88, 39), и которое отождествляется для Лукача с объективным Духом Гегеля, понимаемым именно как «признание иеговианского элемента» (MD, 53, 63). То, чего нет у Достоевского – это «борьбы против условности», и, возможно, поэтому – добавляет Лукач – у Достоевского «нет разочарования» (MD, 95, 32); это означает, что у Достоевского нет никакого идеала, попытка воплощения которого была бы сведена на нет миром условностей (иеговианским миром).
