Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [36]
Подобная «творческая полемика», способная дать конкретное представление о «новом человеке», была возможна, по мнению Лукача, только в русской литературе XIX века, благодаря её «наибольшему приближению к первобытным естественно-органическим условиям» (там же). Именно Толстой придал роману форму, сильнее всего смещённую «в сторону эпопеи» (там же). Речь идёт об эпопее характерно «русской»:
Огромное, поистине эпическое, чувство Толстого, далёкое от любой формы романа, – на стороне жизни, построенной на людях самых чутких по отношению к общности, самых простых, связанных самым тесным образом с природой; жизни, которая покорна природным ритмам и развивается в согласии с фазами рождения и смерти, присущими природе. (TdR, 179).
Толстой хочет вернуться к Гомеру, к истокам эпоса, к органической целостности. Тем не менее, для Лукача парадокс исторической позиции Толстого, показывающей, «насколько необходимой эпической формой наших дней является роман», раскрывается в том факте, что «этот мир остаётся элементом эпического отображения, но сам он, однако, не является эпической действительностью» (там же).
В конечном счёте: источником органичности мира античных эпопей служил факт, что этот мир представлялся как природа и вместе с тем культура; однако, у Толстого такой органический мир остаётся идеальным, поскольку понимается только как природа и, как таковой, противопоставляется культуре. Именно невозможность разрешить подобное противоречие составляет, согласно Лукачу, «неразрешимую проблематику романов Толстого» (там же). Фактически у Толстого непреодолимость природы как мира условностей, как мира, лишённого имманентности смысла, определяет существование мира культуры, только в котором даётся органическая целостность, истинная общность по ту сторону индивидуальности, которая характеризует форму-роман. Однако, таким образом Толстой всего лишь воспроизводит проблематику романтизма утраты иллюзий; действительно, утверждает Лукач, «состояние души в эпилоге Войны и мира, безмятежная атмосфера детской, где, наконец, завершаются искания, – это чувство глубокой печали, такое, как мы видим в заключении романа проблематики утраты иллюзий» (TdR, 182, курсив мой).
Важно подчеркнуть эту отсылку к чувству «глубокой печали» романа утраты иллюзий, и, в более общих чертах, – эти размышления Лукача, так как они хорошо отражают, что его взгляд абсолютно чужд тому оптимистическому представлению, которое Поль де Ман и Питер Брукс нашли, как мы увидим, по их заявлению, в аналитическом разборе Лукача Воспитания чувств Флобера, считающегося вершиной романтизма утраты иллюзий.
Не случайно у Толстого смысл, как опыт сущности, появляется лишь в момент смерти, как, впрочем, в любой большой романной форме:
внутри человека разверзается действительность, в которой сам человек, с внезапным озарением, различает и улавливает сущность, имеющую в нём и над ним власть, то есть смысл его жизни. Вся предшествующая жизнь рассыпается в ничто в преддверии этого опыта… Явился смысл и пути, ведущие к живой жизни, разверзаются перед лицом души… это великие моменты смерти, дарующие окончательное блаженство. (TdR, 182-83).
Но, как показывают отсылки Лукача к Андрею Болконскому в Войне и мире и к Анне Карениной в одноимённом романе, смерть не приходит одновременно с этим «великим моментом» и «мы живём вновь в мире условностей, вернувшись к несущественной жизни без цели» (там же). Этот переход от прозрения смысла к условности мира, остающегося чуждым этому прозрению, подчёркивает дуализм культуры и природы, который для Лукача является характерным для формы-романа. Поэтому, «с точки зрения чисто художественной романы Толстого – не что иное, как раскрытие типов романтизма утраты иллюзий» (TdR, 184). В самом деле, в этих романах имманентность смысла остаётся лишь слегка очерченной, «опытом, пережитым» в себе и поэтому субъективным и «умозрительным» (см. TdR, 185).
Из несостоятельности любой попытки «примирения» (Гёте) и обновления классической эпопеи (Толстой) Лукач заключает, что «Развитие вне пределов романа утраты иллюзий как вида не достижимо, и литература всего последнего времени не обнаруживает возможности, главным образом творческой, дать жизнь новым видам» (там же). Таким образом, если у Толстого и присутствует ощущение новой мировой эпохи, то тем не менее, это ощущение остаётся на уровне желания рядом с ностальгией.
Только в произведениях Достоевского этот «новый мир, вдали от всякой борьбы против мира существующего, указывается как действительность, просто наблюдаемая» (TdR, 186). Поэтому, говорит Лукач, творчество Достоевского остаётся вне трактовки
