Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [31]
Вернёмся теперь к Теории романа. Лукач говорит, что душевное состояние и размышление, сами по себе чуждые классическому эпосу, определённо являются составными элементами романной формы, но только потому, что они вскрывают связь субъективности героя и рассказчика с целостностью. Когда – как в случае романтизма утраты иллюзий – эти средства сами по себе становятся целью, то «их непоэтичный характер выскочит на сцену самым грубым образом, размывая любую форму» (TdR, 144). Это то, что происходит особенно заметно Человеке без свойств – мы сталкиваемся с тем, что роман попросту растворяется в эссеистическом размышлении. Следовательно, чтобы стать составными элементами романа, душевные состояния и размышление должны вскрыть отношение между субъектом (автором, героем) и смыслом в его соединении с бессмысленностью. Поэтому, утверждает Лукач, «рассматриваемая эстетическая проблема является, в своих окончательных положениях, проблемой этической»: речь идёт о необходимом соотношении между этикой – размышлении о соединении смысла с бессмысленностью – и эстетикой – формой, композицией романа.
В романе абстрактного идеализма задача иронии заключалась в изображении расстояния, отделяющего демонический идеал от действительности; это мешало тому, чтобы идеал считался абсолютом, разрывая всякую связь с внешним миром и отказываясь, таким образом, от целостности. Чтобы получилась целостность, необходимо, чтобы даже там, где мы имеем дело с замкнутым на самом себе субъектом, существовал бы, тем не менее, внешний мир, который оправдывал бы эту замкнутость. Из этого следует необходимое отношение между демоническим характером утопии и инородностью условленных структур. Речь идёт о желании узнать, существует ли произведение искусства, показывающее правомерность чисто воображаемого мира перед лицом негативности актуального мира.
Для Лукача создание мира мечты правомерно, только если оно объявляется неисполнимым в отношении настоящего. Если же мир мечты осуществляется, как исполнение желания, не принимая в расчёт актуальное состояние мира, тогда утопическое бегство от реальности искусства осуждается, поскольку «его исполнение обнаруживает его внутреннюю пустоту… в точности, как случается констатировать в романах Вальтера Скотта, пусть и так хорошо закрученных» (TdR, 145). Человеческий тип, который отвечающий этой душевной структуре, присущей романтизму утраты иллюзий, «более созерцателен, чем деятелен» (там же). Лежащая в основе пассивность такого типа героя, отличающаяся от пассивности героя эпического, порождает «абсолютную предопределённость поражения», которая представляет собой препятствие к чисто эпическому изображению. На самом деле, следствием является «занятие лирико-субъективной позиции по отношению к происходящему», которая занимает место того самого «чистого наблюдения» мира, изначально характерного для любого эпического произведения (там же). От этого происходит уверенность в подлинном поражении героя романтизма, в отличие от героя абстрактного идеализма.
Тем не менее, остаётся фактом, что в романтизме индивидуум достиг наивысшей значимости – не потому, что, как в абстрактном идеализме, он является «проводником трансцендентальных миров», но потому, что «свои ценные качества он носит исключительно в себе» (TdR, 146). Ценой этого «неумеренного возвышения субъекта» становится, однако, «отказ от какой бы то ни было роли в изображении внешнего мира», и это означает, что преобладающие здесь лиризм и размышление приводят к кризису романной формы как эпического изображения. В конечном счёте, если в абстрактном идеализме «индивидуум, проводник утопических запросов в отношении действительности, был раздавлен грубой силой последней» – в романтизме утраты иллюзий, напротив, «такое поражение является предпосылкой субъективности» (TdR, 147).
Если форме, чтобы существовать, необходимо преодолеть предшествующий ей диссонанс, тогда диссонанс, находящийся в основании романа, другими словами – разграничение между смыслом и жизнью, требует, чтобы смирение героя в отношении достижения своего идеала пришло бы только после попытки воплотить смысл, иначе говоря – обрести целостность. Романтизм, являющийся попыткой приложить свою мечту к несовместимой с ней действительности, представляет собой паузу в поисках романа, и, следовательно, в романе-форме, как становится к тому же очевидным в развитии модернистского романа, всё больше принимающего очертания антиромана.
8. Время в романе
Не случайно, что именно в главе, посвящённой романтизму утраты иллюзий, Лукач вводит проблему времени в романе. Однако, на внимательный взгляд, речь идёт лишь о вынесении её на поверхность, поскольку все предшествующие аналитические размышления, стремящиеся подчеркнуть процессуальный характер романа, уже неявным образом брали эту проблему к рассмотрению. Дело в том, что проблема времени появляется в эпической литературе только тогда, когда появляется осознание, что целостностью в эпоху модернизма является всегда целостность сотворённая, и, как таковая, она вносит диссонанс между идеальным и реальным: «величайшее расхождение между идеей и действительностью складывается из времени: из течения времени как длительности» (
