Эстетика и литература. Великие романы на рубеже веков - [30]
Если в Дон Кихоте временность – это знак поражения героя со стороны действительности, делающей бесплодными попытки реализовать его идеалы, то его эпический аспект – это следствие возвышения к более чистым сферам, «спасаясь от течения времени», поскольку «именно этому самостоятельному и уникальному преодолению тягости времени произведение обязано своим неповторимым сочетанием отчётливой ясности и сильнейшей меланхолии» (TdR, 160). И в конце романа, когда герой признаёт свою ошибку, а именно, что он стал добычей – говоря словами Жирара – «лжи романтизма», сам роман приходит к той самой «правде романа», которая и составляет его «эпический аспект». Отсутствие же подобной «утраты иллюзий» снижает рыцарский эпос, предшествовавший Сервантесу, и последующий приключенческий роман до уровня чисто «развлекательной литературы» (TdR, 161).
7. Роман утраты иллюзий
Для романа XIX века наибольшую важность получил другой тип неравного отношения между душой и действительностью – тип, для которого душа больше мира. Романтизм осознаёт пределы собственных сил, и поэтому с самого начала отказывается от всякой борьбы с действительностью:
То есть, в то время как для психической структуры абстрактного идеализма полагалась деятельность, обращённая извне, чрезмерная и беспрепятственная, здесь мы, скорее, имеем дело с тенденцией к пассивности, с тенденцией избежать конфликтов и внешней борьбы, а не идти им навстречу; тенденция, в общем, в душе разрешать всё, что касается души. (TdR, 142)
Основной опасностью такого типа романа является распадение самой сути эпической формы: исчезновение любого действия, способного обнаружить целостность. Из этого следует «распадение формы в туманную и бесформенную последовательность душевных состояний и размышлений о душевных состояниях, вместо сюжетной завязки, чувственно изображаемой с помощью психологического анализа» (там же). Как следствие, внешний мир, который вступает в контакт с этим внутренним состоянием, оказывается миром, полностью «подчинённым условностям… перечню норм, чуждых смыслу, опираясь на которые не дано возможности найти какую-то связь с душой» (там же).
Другая характеристика, выделенная в Теории романа, поддерживается и подчёркивается в модернистском романе: речь идёт о дуализме между V и миром, в основе которого чем больше внешний мир представляется как «вторая природа», как «мир условностей», тем больше мир субъекта оказывается внутри, абсолютно замкнутым во внутреннем мире, ставшим, поэтому, абстрактным. Это то, что мы в особенности встречаем в романе утраты иллюзий. Не случайно в Поисках Пруста, где поддерживается сильная связь с романом утраты иллюзий, о котором говорит Лукач, присутствует двойственность между иллюзорными ожиданиями «я» рассказчика и действительностью: как только одни вступают в контакт с другой – они распадаются. Это утрата иллюзий, с которой чаще всего мы встречаемся в двух сферах нашего опыта, любви и путешествиях: на первой стадии, когда объект ещё далеко, желание настолько сильно, что загорается при упоминании одного только имени; на второй стадии, когда желаемый объект делается реальным, приходит разочарование и безразличие.
Процесс интериоризации, характерный для модернистского романа, приходит к состоянию, когда внутренний мир, лишённый объекта, становится внутренним миром, лишённым субъекта. Это отличным образом видно во внутреннем монологе, в котором говорит не V, но, скорее, некий безличный голос: это «анонимное я», показанное Натали Саррот>5, которое преобразует вселенную внутреннего мира в хаос обрывков сознания. Так, Музиль, отталкиваясь от Анализа ощущений Эрнста Маха, сводит «я» к простой точке пересечения безличных элементов. То же самое можно констатировать в Человеке без свойств, где уже в заглавии даётся указание на утрату личного характера и где говорится, что «Человек без свойств сделан из свойства без человека» (UsQ, I, 141). Следовательно, свойства ведут себя по отношению к индивидууму уже не так, как предикаты относятся к своему субъекту, но как автономные величины.
В этом смысле, когда Лукач говорит об инородности мира, мира как «второй природы» – в модернистском романе мы приходим к тому же крушению объективного мира и к фрагментации и автономизации вещей: это то, что становится особенно очевидным в Тошноте Сартра, где «вещи» бегут от человека, и одновременно с этим приближаются к нему вплотную самым назойливым образом. В конечном счёте, в модернистском романе как внешний мир, так и мир внутренний подчинены растущей дезинтеграции, и в то же самое время, не имея никакого отношения к действию, в итоге перестают различаться. В самом деле, если с одной стороны внешний мир остаётся для сознания недосягаемым потусторонним, с другой – внешний мир и сознание встречаются самым прямым образом – как, например, чётко проявляется во внутреннем монологе Джойса. В этом монологе ниспровергнутый объективный мир воспроизводится в обрывочной манере в сфере внутреннего мира, и потеря действительности оставляет пространство переизбытку предметов. То же утверждает и Адорно: «Поэтический сюжет, который отрывается от условностей конкретного отображения, одновременно с этим признаёт своё бессилие, превосходство конкретного мира, вновь возникающего в самой середине монолога»
