Есть у меня земля - [61]

— Николай Ермилыч, станция!..

— Какая станция? — сразу встрепенулся Щербинин. — Ух ты, коза-сорока, напугала… Сон я видел… Еду мимо родной станции, паровозик тощенький, составик худенький, вроде «пятьсот веселого», движется как на похоронах… Смотрю на станцийку родную… Где вокзальчик, где базар, где перрон, где, наконец, водокачка? Нету… Ничего нету! Только горелые пни на белом снегу… Лишь пни, Гутя, на снегу… А промеж пней черных белые, в белых балахонах люди бродят… Медленно так, будто памятники разглядывают, надписи читают… И небо в черных чатинах над ними, и сверху, обходя чатины, тоже люди спускаются с небосвода… Все как есть в солдатской форме… При орденах… А ордена не обычную форму имеют, а как цветы… Идет солдат, а вся грудь в цветах розовых или там белых… И звенят эти цветы… И тут голос: «Николай Ермилыч, станция…» Ты сказала?

— Я, — ответила Гутя. — Потому как приехали.

— Куда приехали?

— Николай Ермилыч, я же вам объясняла… У вас крыши над головой нет и пока не предвидится, а у нас в деревне у Соли Жилиной горенка, с отдельным входом, свободна.

— А, да, извини, Гутя, запамятовал…

— Ну так выходите. Снимайте свой дождевик и слезайте. Вон и хозяйка с крыльца спускается.

Соля подошла. Сдержанно поздоровалась:

— Добрый вечер.

А Щербинин словно и не расслышал. Продолжал сидеть под своим кургузеньким дождевиком неподвижно, перебирал, словно четки, своими сухими длинными пальцами связку ключей зажигания. На правой щеке яркой алой полоской шел шрам. Глаза, белесые, почти бесцветные, неподвижно смотрели в одну точку — в угол крохотной кабины «пикапа». Острый кадык при дыхании натягивал землистую кожу. Руки устало, как будто мертвые при живом теле, лежали на коленях, и лишь пальцы вяло бренчали ключами зажигания от машин.

— Никола-а-ай Ермилыч, — нараспев произнесла Гутя, обеспокоенная странным поведением Щербинина. — Приехали… Вот хозяйка, квартирка эвон… Малуха-комнатуха, с отдельным ходом, с печкой, по зиме в ней теп-лы-ы-ынь-жарок!.. Мы с Солькой в ней не одну военную зиму куковали, все путем… Путем, я верно говорю, Соля? Пельмешки готовы, гуща на столе?.. — Трудно было определить, когда Гутя насмешничает, а когда говорит серьезно, и Соля сейчас, нагнувшись, прошептала:

— Не стряпала я пельменей, Гутя. И гущу поросенку в пойло вылила. Думала, шутканула ты, мало ли твой язык розыгрышей знает…

— Ну, пельмени не главное — антураж! — гвозданула Гутя свою подругу незнакомым словом. — А вот гущу поросенку зазря отдала. Развели б кипяточком, сахарку добавили — и-и-и, люби кума Ерему.

— Какого Ерему? — не поняла Соля.

— Да так я, — отмахнулась Гутя. — У меня в предбаннике, на полочке, заветный запас хранится, «энзэ» по-военному. Все жду, когда Матвей на большой стул в районе определится. Во-он, сердешный, как новый гривенник катится, — заметила Гутя идущего по улице мужа. — Матвей, за венишным седалом в предбаннике полочка…

— Не понял, — сказал Матвей.

— Там на полочке запас…

— Не понял, — сказал Матвей.

— По-военному — «энзэ»…

— Понял, выполняю! — сказал Матвей.

— И хромку захвати! — крикнула ему вслед Гутя.

— Это само собой, — отозвался Матвей.

Вот и пельмешки на столе появились, скользкие от масла, конопатые от молотого перца, маленькие особенно на этом огромном фарфоровом блюде, которое принесла Гутя, сказав всем: «Фирменное! Мне от родителей досталось. Родителям — от прародителей… Прародителям — от таких же. Последним — от декабристов. В деревнюшке нашей, а родилась я не здесь, в Степновке, а в Расковаловке… Для необразованных напоминаю — в Расковаловке проходила, по церковным книгам, граница между Уралом и Сибирью. Здесь, тонюшки мои, всех ссыльных-пересыльных расковывали из кандалов, потому как из наших мест бежать трудней трудного! Поняли? Поняли… Ешьте, тонюшки мои, но не разбейте фарфор декабристов…»

Щербинин при слове «тонюшки мои» встрепенулся.

— Гутя, что значит — «тонюшки»?

— Да так, Николай Ермилыч… Девчушка в местном недалеком детдоме живет с именем таким — Тоня.

— Тоня? — тихо спросил Щербинин и замер, ждал, что скажет дальше эта веселая хохотуха, которая так быстро и ловко определила его на квартиру. Ему бы еще жить да жить в районном Доме приезжих или скитаться по углам в переполненном людом райцентре, а она вот тут смехом-смехом и определила. Комнатка — три на три, кровать железная да тумбочка фанерная, а понравилась. «Подошла, — как, заключив минутный осмотр маленькой комнатушки, сказала Гутя. — Подошла, и никаких гвоздей!» Что имела в виду Гутя под «гвоздями», так никто и не понял.

— Тоня? — в напряженной тишине переспросил Щербинин. — Так это же моя дочь… Так звали дочурку, которую я потерял в сорок первом… В самом начале… Под Брестом… И ищу, вот весь этот год…

— Тоня… да, живет, — проговорила Гутя. — Я даже одно время подумывала: а не взять ли мне ее в покормыши… Приемных детей у нас так называют — покормыши… Приду в детдом по делам разным колхозным, а она мне — мама да мама… Дите ведь, что думает, то и говорит… А у меня слезы на глазах… Да что же это такое — война? А, Николай Ермилыч?

— Гутя, задай вопрос полегче.