Есть у меня земля - [63]

— А ты на корабле служил?

— Я? Нет. Всю войну в пехоте.

— Ты служил на корабле, — сказала девчушка настойчиво. В ее голосе одновременно слышалась и какая-то затаенная мольба: «Ну, скажи, что ты служил на корабле, и все будет хорошо, скажи, что тебе стоит…»

— Да нет же, — улыбнулся Щербинин, все еще не понимая: к чему это. — Вот у меня и форма пехотинская, — он показал на свою гимнастерку и погоны.

Личико девчушки совсем не по-детски исказилось в судороге.

— На эсминце, — прошептала она, — «Смелым» его звали. Мне отец письмо, одно письмо прислал. — И выскочила из комнаты.

На столе, за которым сидела девчушка, лежала пуговица от флотского бушлата. Пуговица была еще влажная и теплая.

Щербинин вздрогнул. Это Соля закрывала ставни.

— Пыли меньше, — сказала она негромко. — Да и холодает по утрам. Я не разбудила вас?

— Нет, — ответил Щербинин. — Не успел заснуть.

— Если свет нужен, то лампу-семилинейку зажгите. Она на комоде стоит. Впрочем, сейчас я ставни прикрою и сама зажгу. Еще, не ровен час, стекло разобьете.

Плотно прикрыв ставни, Соля поднялась в малуху. В полной темноте отыскала семилинейку, на ощупь, ногтем почистила горелку, чиркнула спичкой. В комнатке сразу остро запахло керосином, горелой тесьмой.

— Николай Ермилыч, вы что, верите… надеетесь, что найдете семью?

— Большой надежды нет, но вера осталась. Чем черт не шутит.

— Да черт-то многим шутит, но война… И что же, за все четыре года ни весточки?

— От Любы я получил всего лишь одно письмо.

Он открыл чемодан, достал из шкатулки с резной костяной крышкой пожелтевший листок бумаги, неровно вырванный из школьной тетради в косую линейку.

Протянул Соле.

— Почитай, коль в сон тоже не клонит.

Соля взяла письмо осторожно, даже как будто боязливо. Вывернула побольше фитиль у семилинейки.

Начало невозможно было разобрать. Буквы, написанные карандашом, так стерлись, что остались только едва заметные вмятины да кое-где яркие запятые. И только на второй странице, где Люба, видно, догадалась химический карандаш смачивать водой, Соля прочитала:

«…Два месяца назад у переправы нашу машину разбомбили. Меня с Тоней подобрала старушка из ближней деревни. Странная такая: немец бомбы бросает, а она стоит во весь рост и икону ему показывает… Болела я. Думала, и не встать. А вот сегодня второй день как на ногах. Сейчас пошла за водой, сижу на плотине и пишу тебе. Ноги опустила в воду, а она такая теплая и мягкая, что кажется, весь век бы так просидела. И пахнет знаешь чем? Мельницей… Водяной пылью, наполовину перемешанной с мучной, корягами и отсыревшими вербами. Хотя мельница на этой реке и была, но она давно сгорела, а я вот закрою глаза и по этому запаху вспоминаю ту, нашу с тобой, мельницу, где ты мне в любви объяснялся. «Будьте моей женой, Любовь Егоровна. Не пожалеете, честное комсомольское. Я — парень хороший, а если постараться, то могу, наверное, быть и отличным».

Коля, родной, чувствую я, будет у нас еще… А кто, толком не разберу. Тукает ножкой так слабенько, что мне порой страшно — не выживет. Фу, дура, что я говорю… Как назовем-то? Посылаю тебе список — выбери на свое усмотрение.

Если мальчик, то…

Александр, Алексей, Андрей, Антон, Аркадий, Арсений.

Коля, а если девочка, то…

Агния, Агриппина, Анастасия, Анисия, Анна.

Это я в словнике страницу на букву «А» открыла.

Отвечай нам сразу же. Мы ведь, как бог даст здоровья, скоро будем пробираться дальше на восток.

Тоня тебе привет шлет, в уголке она елку нарисовала и отпечаток мизинчика поставила».

Соля отложила письмо. Щербинин говорил не открывая глаз:

— Помню, получил я его где-то под Смоленском. Единственное письмо на весь взвод. Хором читали… Окоп посреди пшеничного поля… Лежим, ждем атаки, вот уже третьей по счету за это короткое утро. И тишина такая, что слышно, как капли росы на солнце высыхают. Над головой на тонкой ножке стоял полуобгоревший колосок с пустыми, без зернышек, звенышками… Похож на слепого, который собрался идти, но не знает, в какую сторону сделать первый шаг. Из колоска выкатилось единственное зернышко, коричневатое, с редким пушком. Совсем как ребенок. И в кучу гильз…

Все затихло, все погрузилось в сон. Тишина сейчас стала особенно ощутимой. Голоса в ней, даже приглушенные, звучали неестественно громко.

С залихватской песней прошли по деревенской улице последние гулены:

По деревне шла и пела

Мужиков больша артиль:

Шишкин, Пышкин, Дрободышкин…

А Петров плясал кадриль…

— А я в детстве думала, — произнесла Соля. — Что война — это женщина. Род-то женский. У меня мужа, Степана, взяла, а в других домах че наделала?

— Да-а, — тихо проговорил Щербинин, — если бы оживить всех убитых, была бы еще одна Земля. Если бы собрать их улыбки, смех — еще одно Солнце…

— Спокойной ночи, Николай Ермилыч. Хороших снов на новом месте.

— Спасибо. До завтра.

Глава седьмая

Наутро Щербинин отправился в детский дом.

На веселом месте стоял он, этот кордоновский детдом: в сосновом борке, чудом уцелевшем от пил и топоров военных лет, на взгорке, который хорошо продувался ветрами, при речке Миасс, ленивой степнушечке, безобидной в весеннее половодье, доброй летом, сонной зимой. Кордон лесника, огромный крестовый дом, после ликвидации лесничества оказался без хозяина, и в него поселили ленинградских ребят. Не был кордон приспособлен под жилье пяти десятков «блокадников», как здесь называли маленьких ленинградцев, а вот обжились, баню построили, колодец почистили, в прирубе сложили печку-каменку, огород засадили картошкой и огурцами.