Есть у меня земля - [51]

Соля чистила картошку быстро, совсем не глядя на клубень. Сослуживцев своих разглядывала. Не первый раз она ездила на покос, знала, как проходит, но от нынешнего ждала чего-то особенного, будто и не косари суетятся вокруг, а артисты областного драмтеатра, приехавшие со спектаклем.

Вот Яша Шаньгин, телефонист из радиоузла. Хлебом не корми, дай поиграть в футбол. Окончание рабочего дня для него свято: «Я, родненькие мои болельщики, не номенклатура какая, чтоб допоздна задерживаться в кабинете! Я, родненькие мои болельщики, спешу на футбольное поле!» Всех, от почтальонки участковой до начальника узла связи, он называл «болельщиками». На лице Яши играет румянец постоянно. И жена его, Кланя, тоже как груздок. Чем-то они даже похожи друг на друга, прическами, что ли, и у того и у другого короткая завивка. Работает, как говорят, ни шатко ни валко, но когда дело касается личного хозяйства, сенокоса к примеру, тут Яша Шаньгин преображается. Едва успеет машина остановиться, как он соскакивает на землю, торопливо, даже не разобрав хорошенько хозяйственные узлы, выдергивает литовку, точит ее, при этом часто порезал пальцы, и никому своим криком не дает покоя: «Родненькие мои болельщики, да че вы так медленно развертываетесь?!» От бесполезной суеты он так изнемогает, что когда приходит пора настоящего дела, то у него нет сил, хотя сачковать Яша не пытается и работает до тех пор, пока не падает пластом.

Вот и сегодня он лежит, а жена Кланя бинтует большой палец правой руки — порезал, когда точил оселком литовку.

— Родненькие мои болельщики, — стонет Яша, — да че ж вы так медленно развертываетесь…

Рядом со становьем Шаньгиных устраивается сторож почты — Михаил Петрович Разговорных. Словно кто в насмешку наградил его такой необычной для здешних мест фамилией: ни на работе, ни на собрании, ни дома не выделялся он разговорами. Напротив, он застенчив, движения его мягкие и несмелые, весь какой-то неприметный, будто в сказочной шапке-невидимке человек проводит свою жизнь. На покосе в лесу его всегда теряли. Где Разговорных? Не заблудился ли, не отстал… «Вот он я, туто», — отвечал сторож, словно с сожалением рассекречивая свое местонахождение, под взглядами сослуживцев краснел до корней волос, так непривычно ему было общее внимание. Хорошей травой Разговорных не восхищался, а лишь замечал скупо: «Шшадра земля, ой шшадра!» При никудышном накосе не отчаивался: «На каждого живова бобра не напасешься добра». Если Яша Шаньгин при «лотерее», вытянув билетик с номером приметка, что есть мочи мчался к сену и там охал, ахал, принюхивался — не горит ли от влаги, мял в руках — не много ли попало репья-колючек, будто сам собирался зимой кормиться этим сеном, то Разговорных и не ходил на смотрины, а первым занимал в машине место, донельзя довольный: «Справный приметочек выпал, справный! Добрый возок набухается, добрый!» Не в меру домовитые хозяйки, услышав его бормотанье, тут же приставали с предложениями об обмене номерками-приметками. Михаил Петрович охотно менял, приговаривая при этом: «Этот груздок — ишо басее возок!» Доходило до смеха: нервные домовухи требовали назад свой зародик. И тут Разговорных уступал.

Два лета помогала Соля Михаилу Петровичу на покосе. Жена Разговорных лежала разбитая параличом. Трое малых деток — старшему двенадцать — требовали еды. А корова при трех ребятишках — спасение. И нынче бы Соля, не надумай пускать свою животину в зиму, поехала с добрящим и молчаливым Михаилом Петровичем косить в пай. Разговорных не обиделся. «Закошу полпая, может, потом по колкам наскребу или докуплю».

При всей своей неприметности на покосе Михаил Петрович был важной фигурой: правил косы, черенища выстругивал, грабельки ремонтировал, обучал молодых хитрости вершения приметков, а главное, прихватив с собой клей, накладывал на резиновые сапоги сослуживцев ловкие заплаты. Чинил молча. И только когда Яша Шаньгин выводил его из себя пустопорожней говорильней, Михаил Петрович останавливал невинным с первого взгляда вопросом: «Яков, вот свистишь, свистишь, а пошто земля круглая, знаешь?» — «Почему?» — «А какой ей ишо быть-то!» — под смех покосников задумчиво отвечал Разговорных и опять замолкал на целый вечер.

Чаем, что заварил в ведре Матвей Куркин, закончился завтрак. Матвея как-то негласно избрали старшим — должен быть старшой на покосе, потому как тут порядок требуется немалый, хоть и речь идет о сене для личных хозяйств. Работы много, а времени в обрез, надо управиться в срок. Отвести покос считалось непростой задачей. Это не рубка дров. Приехал, ведро-моросно, напластал поленниц да и укатил. На покосе и во сне видят солнце…

Не подкачало светило…

Два дня оно калило так, что трава, едва успев соскользнуть с жала литовки, начинала шуршать. Забелели выкошенные поляны, словно посыпали их солью.

К третьему дню начали копнить. Словно груздки после грибного дождя, росли копны на еланях. Копны считать было поручено одному человеку, чтобы потом при метке не случилось разнобою. В счетоводы определили Нестерова, вертлявого разбитного мужика, служившего когда-то матросом на торговом судне, плававшем за границу. Работал Нестеров сопроводителем спецпочты, ездил на железнодорожную станцию при пистолете, с кожаным опечатанным мешком, чем несказанно гордился.