Есть у меня земля - [53]

Мерцали полные июльские звезды, далекие, но теплые. Вот под такими звездами она впервые целовала Степана… Из-под таких теплых звезд его увез армейский эшелон…

…И привиделся Соле сон…

Будто бы идет она со Степаном по поляне, сплошь усеянной белыми ромашками. Слепит глаза ромашистая снежина. Степан что-то говорит, но Соля не слышит, она слушает мягкий шорох снежинок, которые похожи на ромашки и опускаются медленно, словно живые, перелетают с места на место; и вот все вокруг: редкие, идущие нестройной цепью березы, поспевающая пшеница, даже небо — становится неразличимым. Один сплошной ковер из ромашек… Соля пытается сорвать хоть одну, ромашки уходят из-под рук…

Уходит к горизонту, чуть алому от лучей солнца, и Степан. Уходит, не оборачиваясь, чуть сгорбившись, как будто несет тяжелую ношу. И когда фигура Степана становится совсем неразличимой, белые ромашки вдруг резко наливаются красным цветом…

— Не бывает! Не быва-а-ает!.. — кричит Соля. — Не быва-а-ает красных ромашек!..

И не слышит своего голоса…

Не слышит и Степан, потому что не отвечает. Только глухо прокатывается где-то еще далеко гром…

— Степа-а-ан! Степа-а-а!..

И снова нет ответа.

Гром становится яснее, различимее.

— Не быва-а-ает красных ромашек!

И снова ответом только тишина, нарушаемая лишь раскатами грома, совсем близкого…

Наискосок рвет оранжевое небо черная радуга.

— Не бывает черной радуги-и-и!..

Второй вспых радуги замирает и так держится несколько секунд…

Соля проснулась от грома: с полей на лес заходила буроватая, будто посыпанная мелкой кирпичной крошкой, туча. В таких тучах не было влаги, несли они только гром, ветер большой силы и пыль.

К вечеру, когда сметали последний приметок, разыграли сено по «лотерее» и готовились к отъезду, на взмыленном кауром меринке к становищу подскакал лесник Егор Семенович Алтухов, колченогий старичок, сухонький, с неровно сидящими плечами, в потертом кожане, с которым он пе расставался ни зимой, ни летом, за что получил от досужих на выдумки покосников прозвище Командарм. На меринке его было настоящее, хоть и старое, кавалерийское седло, видавшая виды «бердана» за спиной и планшетка через плечо. Навещал косарей Командарм только в случае крайней надобности. Любил, чтобы к нему, на кордон, заходили и заезжали. Потому и двери в ограду, и сам дом, добротный пятистенок, держал открытыми — делал ли объезд, столбил ли грани, отводил ли покосные места, выписывал ли квитанцию браконьеру. Заходи, доставай из печи чугунок с горячей водой, заваривай чай, сиди, жди хозяина, если он нужен. Требуется вода, колодезь рядом, без замка, черпай, сколько душа желает, ледяной водички. На кордоне стоял и телефон. Шибко нужно — звони, только не озоруй, разговор веди по делу, потому что можешь «посадить» длинным разговором питающие аппарат батареи. Хоть и редким гостем был в покосных компаниях Командарм, но, в ночь-полночь подними, мог сказать, где и кому сколько травы отведено, где и кто сколько поставил приметков или копен. Кражи во владениях были очень редкими. Командарм по горячим следам сам настигал «жуков-короедов», как он называл нечистых на руку людей. Сено или дрова возвращались к законному хозяину, а «жуки-короеды» отныне не имели доступа в охраняемый Командармом квадрат, будь они хоть трижды родственниками самого главного лесничего, которому и подчинялся Алтухов. Не прощал воровства. Не вывезенный вовремя приметок или забытая в спешке на глухой поляне поленница охранялись свято, порой до самого нового покоса или рубки. Сами хозяева и знать перестали, но Командарм при случае не без тайной гордости говорил: «Ни к чему добром разбрасываться, не баре!»

Денно и нощно хлопотал о лесе Командарм. Даже временами про семью забывал. В жаркие лета загорались торфяники, от них «заходилась» сама земля, в изобилии в войну покрытая «следами» заготовителей, несобранными сучьями, неснятыми лежневками, недовыбранными делянами. Дожди приглушали лесные пожары, но в сушь огонь словно выныривал из земли, беспощадно сводил последние сосновые ленточки, оставляя на их месте черные прогары, немые и безжизненные.

— «Егор Семенович» горит! — глухо, сквозь кашель, сказал Командарм, не слезая с мерина, лишь выбрасывая из-под своих колен сгустки конской пены. — А, мужики? Подмогните окопать… Спластат ведь «Егор Семенович».

В голосе Командарма была лишь просьба, и то без большой надежды. Люди устали от покоса, да и в таком случае встанут свои приметки поберечь, а не какого-то там «Егора Семеновича».

Егором Семеновичем звали самого Командарма. Но вскоре его имя-отчество перешло к небольшому питомнику, который Алтухов устроил на уютной лесной полянке. На свой страх и риск, на свою заботу решил выращивать сосенки. Двухлетки пересаживал на вырубки. И прижились они. Трудно, но шли в рост. Как за малыми детьми, ухаживал Командарм за сосенками. Косьба на посадке была запрещена инструкциями, но пойди усмотри за косарями — на вырубки так и тянет их литовки, к хорошей траве. За косьбу по посадке Командарм применял самую жестокую кару — конфисковывал у нарушителей скошенное сено. А о питомнике, прозванном «Егором Семеновичем», и говорить было нечего, пуще ока собственного берег. Больше чем о детях родных заботился. И вот тебе на — подходит пожар! «Егор Семенович» отстоял не слишком далеко от одного из стоговищ, на котором почтовики поставили приметки. И каждый сейчас понимал, пойди огонь посильнее под ветром, и может кому-то не повезти, сполыхает сенцо, добытое таким трудом. Знали, а потому встретили слова Командарма молчанием.