Есть на Волге утес - [48]

— Триста, владыко; не поднять.

— Более можно поднять! — Никон тяжело опустил ладонь на стол. — Поход надо вершить по-иному.

— Как, отче?

— К Москве надобно не наикратчаишим путем идти, а наидлиннейшим. Крепостей приволжских не брать и не грабить, время на это не терять, а идти на стругах мимо Самары, Синбирска и повернуть вправо на Унжу и Ветлугу, пройти эти реки, перескочить на Сухону и Вычегду, поднять весь север и поморье, где берега Белого моря, Онежье, Двина Северная, Мезень, Печора, Кама, Вятка, до самого до Урала. Тут тебе преогромные епархии лежат: Вятская, Великоустюжская, Вологодская, Ростовская, Нижегородская. Тут тебе и татары, чуваши, черемисы, мордва, и вся северная инородная Русь. Они ли более всех гнет от бояр несут? Они же все под ваши знамена встанут. И еще одно: пусть помнит атаман — в сих местах, почитай, все земли монастырские, и коли он меня с собой зовет, то святые отцы ему всяческую помощь воздадут. Також пусть помнит — в лесной глуши северских рек тыщи раскольников обитают — мановением своего перста я их подниму на еретическую Москву. Не токмо триста тыщ — легионы восстанут. И тогда Москве не устоять. А в том скором походе атаман твой людей загубит, прибыли будет мало — с коломенских мещан много ли возьмешь? Да и не будет, я мыслю, того похода.

— Почему, владыко?

— Атаман на сборы скор — схватил зипун да саблю и пошел города зорить. Мол, пока царь-государь соберется, я матушку-Москву и завоюю. Царь на сборы и впрямь медлителен, зато собравшись бьет больно. Я мыслю, сейчас царские рати, наверно, уж навстречу Разину идут. И либо на Самаре, либо на Синбирске его голытьбу размечут. А ты в это время меня туда приволочешь. Нет, сын мой, пока атаман сам ко мне не придет…

— Степан Тимофеич упрям, своеобычен. Он скорее на юг пойдет, чем на север.

— Почему?

— Здесь же инородцы чуть не сплошь, а он в инородцев не верит. Да и то сказать — двоедушны они. Он в казаков верит, более ни в кого.

— Словеса мои ему передай, а я его здесь ждать буду. Только с северских земель рати на Москву благословлю — это скажи ему. Сразу к нему пойдешь?

— Нет, владыко. Мне еще на Ветлугу сбегать велено. Надо в Галиче побывать, в Баках. К атаману я приду, дай бог, к осени.

— Давно ты так по земле ходишь?

— Третий год, отче. Много городов исходил, много горя на земле видел.

— Семью оставил?

— Была жена Грунька, да не спелись мы с ней. Ей бы богасьво наживать, а мне воля дорога. Вот и расстались. Благо дите умерло. Благослови, владыко, на путь дальний.

— Иди, казак, с богом.

Никон сильно постучал в окно. Стрелец сонно спросил:

— Чо надоть?

— Занедужил я. Еремку с Демьянкой пошли, окаянный!

Спустя полчаса загремел запор, два монаха забегали меж трапезной и кельей. Никто в предрассветном тумане не заметил, как покинул келью опального патриарха разинский посланец Илья Долгополов.

3

Утром к приставу Степке Наумову прибежал чернец Кирилло-Белозерского монастыря Панфутий (отмахал 19 верст по морозцу) от игумена с упреждением. И сказал тот Панфутка, что в Кириллов монастырь приехал от царя пристав Самойла Шайсупов и что едет он в Ферапонтову обитель сменять Степку. В пути Самойла простудился и пролежит у игумена неделю, а то и две. Этому известию Степка не больно обрадовался. Ибо сказывал тот Самойла, что государь без Никона тоскует и, узнав, что с патриархом жестоко обходятся, велел Наумова вернуть в Москву, чтобы наказать, а Никону сделать в заточении многие льготы. И будто бы вскорости возвратят его на патриарший престол.

«Если, не дай бог, это случится, — подумал Степка, — мне, где бы я ни находился, — смерть».

Поблагодарив игумена и монашка за упреждение, Степка тотчас же отомкнул келью и вошел к Никону.

— Бают, ты захворал, отче? — спросил он ласково.

— Все уже минуло, — угрюмо ответил Никон.

— Хворого в сыром подвале держать — не дело. Я повелел приготовить тебе летнюю келью, велел баню истопить, белье и одежку у келаря выпросил.

— С чего ты добрым стал, лихоимец?!

— Испросил я у государя замену. Скоро домой уеду, может, более не увидимся. И хочу я прощения у тебя, владыко, вымолить. Жесток я был с тобой, это верно, но зла не питал никогда. Вспомни, как мы ранее жили? Сколько разговоров милых говорено, сколько за сим столом сижено?! Но потом, когда ты стал обзывать меня всячески, каюсь, не стерпел. Заповедь христову забыл, простить не смог тебе. Сними с меня грех сей, благослови. Может, письмо како тайное надо в Москву свезти?

Проси што хошь — сполню. Только прости, христом богом прошу!

— Хитер ты, Степка, ой хитер, — голос Никона смягчился. — Наверно, указ государя получил, вот и лебезишь?

— Смилуйся, владыко, спроси кого хошь — никого из приезжих на дворе не было. — Признаюсь я, сон вещий ночью виделся. Пришел ко мне архангел Гавриил с мечом своим карающим и громко возгласил: «Ты зачем святого старца в узах держишь?» — Я упал перед ним ниц, воскликнул: «Не своей волей, государевой!» — «А жесток с ним по чьей воле?!» — и занес надо мной меч. Тут я очнулся. И до сих пор звучит в моих ушах голос архангела: «Проси прощения у святого человека». — Вот я и пришел.