Есть на Волге утес - [47]

Никон откинулся на спинку стула, расправил бороду. Над монастырским сенником, извещая полночь, прокукарекал петух. Свернув письмо в трубку, патриарх отложил его в рундук, присел на край лежанки. Будить казака не хотелось. Никон знал — прошел этот человек чуть не тысячу верст, петляя по тропинкам и малым дорогам, обходя заставы, прячась от разъездов, и на рассвете снова уйдет в обратный путь. Никон знал наперед— всего один вопрос задаст казак: согласен ли бывший патриарх всея Руси встать над бунтующей страной и именем бога благословить людей, поднявших оружие на царя и на бояр. И он в эту ночь должен ответить на этот вопрос прямо — времени для раздумий нет.

Мысли текут струями, сталкиваются, бурлят. Но нет времени додумывать их — до рассвета казак должен уйти. Не дай бог, Степка Наумов словит казака, да дознаются в Москве — тогда погибнет все. Пора будить! Никон кладет ладонь на лоб спящего, тот вскакивает, хватается за пояс и, не найдя ножа, кричит:

— Кто?! Где я?

— Тихо! Спокоен будь! — Никон сильно давит руками на плечи казака и сажает его на лежанку.

— Прости, владыко. Давно безмятежно не спал, отвык. Да и темно.

Никон подошел к полице, взял свечу. Старый огарок расплылся и маленьким язычком пламени мерцал над столом. Запалив свечу от огарка, поставил в расплавленный воск. Сказал:

— Полночь на дворе. Пора суть вершить. До рассвета уйдешь.

— Прислан я к тебе, владыко, из Царицына, от Разина Степана Тимофеевича. Он молвил, что ты его знаешь.

— О себе расскажи сначала. Кто ты есть, откуда, для чего рожден?

— Зовусь я Ильей Ивановым, по прозвищу Долгополов. Рожден в Великом Новгороде, боярина Буйносова Ростовского дворовый человек.

— Как на Дон попал?

— Согрубил боярину, бит батогами, потом был отдан в военную службу, пожизненно. Попал в плен, про» дан в рабство туркам, потом грекам. Бежал, но снова был пойман и продан персам. Выручил меня на волю Степан Тимофеевич, теперь принадлежу только богу и ему. Что касаемо смысла жизни моей — думаю, рожден я, чтобы быть вольным и товарищам своим волю добыть.

— Ответ умен зело. Говори, с чем пришел?

— Атаман Степан Тимофеич ныне от Донского войска отделился, у него теперя на Волге войско свое. Царицын он с боя взял, теперь, я чаю, и с Астраханью разделался. Я более месяца в пути был, может, и Саратов в его руках. И велел атаман тебе, владыко, сказать так: пора пришла, и о чем тебе он говорил — надо вершить.

— Не он мне говорил, а я ему, — сердито заметил Никон. — Чтоб ты знал — во время сидения моего в Новом Иерусалиме были у меня люди от твоего атамана, приходили они за советом, мною совет был дан. Великую истину изрек я им: «Сыспокон веков голытьба бунтует, на памяти моей были бунты хлебные, медные, соляные и протчие и всегда они завершены были виселицами, плахами и кровью. Так было, тако есть и так будет во веки веков. Почему сие? Да потому, что людишки бунты себя ввергают либо ради брюха, либо денежной а ли иной корысти ради, а не во имя веры великой. И пока деяния людей святою церковью не освящены, они обречены на гибель».

— Истинно так, святой отец, — горячо заговорил Илья. — Только вера движет народами, это я добре понял, мыкаясь по иным странам, по земле нашей. И атаман твои слова помнит. Он так сказал: «Донским попам не верю, все они богомольцы царские, токмо одному патриарху Никону над нами стоять. Иди, Илейка, вырви святого старца из царского узилища, и пусть благословит он нас на великое и святое дело». Вот я и пришел.

— Один пришел?

— Один. Но ты только скажи, владыко, людей я найду, и размечем мы твою обитель, а тебя бережно доставим на Волгу или туда, куда укажешь.

— Неужто ты думаешь, что меня держат эти замки, стены кельи моей мрачной? Неужто веришь, что я пристава Степки Наумова боюсь?

— А чего ж иного?

— Сколь людей ты собрать можешь вызволения моего для?

— Тридцать отчаянных душ наберу смело.

— Тридцать! — Никон усмехнулся. — Стоит мне бросить клич, и завтра утром пять тысяч душ будут здесь и пойдут туда, куда я их поведу. Но у меня, казак, всего два пути. Либо я патриарх всея Руси, либо я никто. В бегах или в ином месте, яко простой монах, я быть не могу, понимаешь ты это?

— Понимаю, святой отец. И снова говорю: иная вся Русь поднимется на царя и на бояр — будь ты на сей Руси патриархом. Благослови атамана в поход на Москву.

— Како мыслит твой атаман сие многотрудное дело творить?

— Как вышел мой. атаман с Дону, нас было всего две тыщи. В Царицыне стало пять тыщ. Народишко стекается к нам, яко вода в половодье, и к Саратову атаман рассчитывает встать над десятью тысячами. В Самаре и Синбирске будет вдвое больше, и вот тогда атаман повернет влево: на Саранск, Пензу, Рязань. А там Коломна и Москва.

— Далее?

— А далее так: царя, бояр — долой. Ты — патриарх всея Руси, Степан Тимофеевич — царь крестьянский. Для всех людей — вольная жизнь…

— Погоди, погоди! Москву еще взять надо. А ведомо ли твоему атаману, что государь может поставить сто пятьдесят тыщ супротиву его двадцати? И не воров и разбойников, а ратников, стрельцов, рейтар с пушками и ружьями. Дабы оных одолеть, надо триста тыщ мужиков с дрекольем поднять, не менее.