Есть на Волге утес - [131]

— Где растет?

— Вот этого я тебе не скажу.

— Узнаем В Юнгинской волости, поди? Ты ведь оттуда?

— Тот Мирон, ты сам сказал, на Вычегде Я совсем в ином месте рожден, а сын от русской женщины произошел. Он с вами и за черемис, и за русских расквитается.

Подьячий перестал писать, долго морщил свой лоб, потом подошел к дьяку, что-то зашептал ему на ухо! Дьяк сказал: «Пошли», — и, обращаясь к Мирону, проговорил:

— Сей подьячий памятью цепок. Он вспомнил, что была у нас отписка воеводы Побединского, в которой он извещал, что боярин-де Хитрово дал кузьмодемьянскому черемисину Миронке Мумарину письмо. Скоро Богдан Матвеич сюда зайдет и тебя признает. А пока расскажи: где ты родилси, где шлялси, где воровал и сколько награбил. Чтоб тебя не пытали — говори правду. Все одно тебе петля, что б ты ни сказал. Лутше правду.

— Родился я на земле, а где — не помню. Гулял я по лесам, а с кем — не знаю. Бар и дьяков рубил и вешал, не считая, имен не спрашивал. Грабить я не грабил — свое брал. То, что вы, шайтаны, у людей украли. Петли не боюсь, пыток тоже. Я сколько раз смерти в глаза смотрел — мне ли палачей бояться. Больше ничего не скажу.

Возвратился подьячий. За ним вошел приказчик Корнил.

— А боярин не соизволил?

— Боярин, твоя милость, к государю на пир позван. Награды получать за одоление бунтовщиков. А я осмелился к тебе сам прийти. Потому как Богдан Матвеич только грамотцу тому черемисину писал, а сам его не видел. Черемисин со мною дело имел.

— Врешь, поди. С чего бы боярин был так добр к нему, если не видел?

— Из-за рухляди. Дорогие шкурки были даны.

— Ты добре того черемисина помнишь?

— Еще бы. Он у меня во дворе ночевал.

— Этот?

— Нет, — Корнил покачал головой. — Тот был волосом рус, низок, а глаза раскосые. И молод был, усы только резались. Не он.

— Кто еще знал его?

— Ключница Аленка. Но она убегла года два тому.

Дьяк поверил Корнилу. Он пытал черемис немало, все они были русоволосые. Однако на всякий случай велел отвести Мирона в пыташную..

Царский пир в честь искоренения «воровства и шатости» начался в полдень в Большой Столовой палате. Собралось гостей человек двести Царь с царицей сидели на высоком месте в переднем койне палаты. От них вдоль залы стоял длинный прямой стол, уставленный яствами, вином и имбирным пивом. От двери под углом стоял кривой стол. Это для бояр, воевод и дьяков. Полковников, стрелецких голов и знатных городовых кормили в соседних палатах: Золотой и Малой. У стола великого государя прислуживали стольники Иван Троекуров и Дмитрий Наумов, вина наливал стольник Михайло Голицын, за поставцом сидел боярин Богдан Хитрово.

Пир шел, как и следовало ему итти, воеводы и бояре па таких пирах бывали не раз — все гости пили мало, все ждали наград.

Наконец, поднялся думный дьяк Семен Титов, встал около боярина Хитрово, развернул свиток:

— Боярин и воеводы, князь Юрий Алексеич со товарищи!.

Из-за стола поднялись и поклонились в сторону государя князь Юрий Долгорукий, князь Константин Щербатов, думный дворянин Яков Хитрово, князь Борис Мышецкий, стольники Иван Лихарев и Василий Панин.

— Великий государь и великий князь Алексей Михайлович велел вам говорить: по нашему указу князь Юрьи Алексеевич с товарищи, служа в Арзамасе и в ыных понизовых и мещерских городах, тех воров побили наголову и многие знамена, и наряд, и зелье, и свинец, и языков много поимали. Службою и промыслом вашим воровство везде искоренилось, и шатость везде перестала. И мы, царь и великий князь, за вашу службу жалуем: тебя, боярина нашего Юрья Алексеевича, собольей шубой под бархатом золотным, цена дана 365 рублев 20 алтын, кубком серебряным, золоченым весом четыре фунта, денежной придачей к прежнему окладу 140 рублев, да поместья 1438 чети, да бобыльских дворов сто сорок пять…

…В этот же час, недалеко от царского дворца в пытошной башне палач, подвесив Мирона на дыбу, выламывал ему руки. Уставший подьячий хрипел:

— Говори, собака, ты тот Миронко, што с Юнги? Молчишь?! А ну, огоньком его прижги.

А у Мирона в памяти полутемная родная изба, зыбка, подвешенная к полатям, радостное лицо Ирины и Миронко, сын Мумарин, ищущий во сне губами титьку. Нет, признаваться нельзя. Сына найдут, придушат. Ожгло спину, затрещала от огня кожа…

— Тебя, окольничьего князя Костетнна Щербатого, — гудел дьяк Титов, — шубой собольей в цене 146 рублей, кубок серебрян, золочен, к прежнему окладу 60 рублев…

…Хлещет по телу моченый ременный кнут, хрипит подьячий:

— Ты ли воровал под Кузьмодемьянском, ты ли рубил ратников князя Мышецкого под Темниковом? Ты ли…

Глохнут в сыром камне подвала удары бича, не слышны стоны Мирона, а дьяк Титов наверху гудит:

— Тебе, князь Борис Мыщецкой, ковш серебрян ценою 100 рублев, сорок соболей ценою 120 рублев, 150 чети…

— Перст ему один отсеки! — кричит, вскакивая, подьячий. — Ушат воды на потылицу плесни!

Мирон поднимается над лужой воды пополам с кровью, молчит.

— Не ты ли ходил под Шацком с бабой-ведуньей Аленкой, не ты ли, басурман, околдовал с нею боярина?!

— Боярин, сходный воевода, думный дворянин Яков Хитрово, — дьяк мусолит палец, перекладывает лист. — Тебе шуба соболья под отласом и золотным по цене 141 рубль, кубок серебрян, золочен с кровлею, а к прежнему окладу 50 рублев. Стольник Иван Лихарев! Тебе поместного по 150 чети, денег 15 рублев, сорок соболей, камка, куфтерь да ковш серебрян без позолоты…