Есть на Волге утес - [110]

Вечером приехал Степка Кукин, оставив в городе Еремку. Из Заболотья привезли мать Аленки. Логин посоветовал устроить по этому поводу малое застолье.

В большом барском зале поставили столы, скамейки, позвали сотенных атаманов. Васька Золотые кудри застолья не дождался, он уже наугощался с ватажниками и пришел сильно навеселе. Аленка снова переоделась в женские одежды, была радостна, весела и довольна. За стол села рядом с матерью, по другую сторону посадила Савву. Степка Кукин, Ефтюшка и Настька сели напротив. Первые чарки выпили за победу над гнусью (так Васька Золотые кудри называл бояр, дьяков и князей), вторую чарку за атамана. Потом гости захмелели и стали пить как попало.

Захмелела и Аленка. Она вышла из-за стола, перешла в спаленку, открыла окно. К хмельному она была непривычна, от медовщинки заложило в груди, трудно стало дышать. Скрипнула дверь, в спаленку кто-то осторожно вошел. Света Аленка не зажигала, но почувствовала — Васька.

— Кто звал тебя? Сюда мужикам входу нет. Что надумают люди?

— Ты, атаман, в носу не ковыряй, — уверенно заговорил Васька.. — Все знают — любишь! И Савва во хмелю мне говорил.

— Люблю, ну и что?

— Дак пошто гонишь?

— Я не гоню. Говорю — что люди скажут?

— Люди нам не указ!

— А ты-то любишь ли? Ты баловень, тебе бы только…

— Ну и дура! А ты знаешь, почему я тогда убег?

— Почему?

— Испугался я. Ну, думаю, очарует она меня, навеки присушит…

— А ты не хотел?

— Еще как хотел. Но у меня на руках грамота от Стеньки была. А теперь вижу — судьба. — Васька обнял Аленку, прижал к груди, впился губами в ее губы.

— Милый…

Васька сжал голову Аленки ладонями и начал целовать ее в щеки, в глаза, в шею. Потом расстегнул два крючка, распахнул кофту, уткнулся носом в правую грудь, отыскал губами сосок…

— Не надо… Подожди… Не время еще…

— А чего ждать? — Васька навалился на Аленку, начал клонить ее к постели. Аленка с силой оттолкнула его.

— Честно бери! У мамы спроси, у Саввы. Он мне за отца…

— И спрошу! — Васька схватил Аленку за руку, вывел ее в залу, подвел к столу, поставил на колени, сам встал рядом.

— Мама! Мы любим друг друга. Благослови! И ты отец Савва благослови!

Мотя растерялась. Она глядела то на Аленку, то на Ваську, то на Савву.

— Мама! Это судьба. Я давно ждала его, искала. И нашла. Благослови.

— Если можно, повенчай, Савва? Мужем и женой нас нареки.

— Бог благословит, — Савва встал, сходил в светелку, вынес икону, передал Моте. Та приняла ее в руки и стояла растерянно, не зная, что с нею делать. Савва подвел Мотю к молодым, шепнул на ухо: «Дай поцеловать». Васька ткнулся губами в образ (на иконе был изображен нерукотворный образ Христа). Поднесла икону к Аленкиному лицу. Та тоже прикоснулась к Христу губами. Савва принял икону, коснулся ребром, крест-накрест, головы Васьки, потом Аленки, произнес:

— Повенчаю при случае. А ныне именем господа бога нашего нарекаю вас мужем и женой. Аминь.

Степка Кукин помрачнел. Застолье зашумело. Сотенные атаманы полезли к молодым с поздравлениями. Кто-то крикнул: «Горько!». Молодых посадили рядом, начали наливать чарки. Выпили.

Васька захотел петь:

— Какая свадьба без песни! Вот я знаю одну, разбойную. — Он тряхнул кудрями и запел голосисто, раскачиваясь из стороны в сторону:

Как по Волге, да Волге-матушке

Да ладья плывет разнаряжена,

Посреди ладьи золота казна,

На казне сидит девка красная,

Не так плачет — рекой заливаетца.

Атаман девку уговаривал:

«Ай, не плачь, девица, не плачь, красная».

«Ай, да как мне, девочке, не плакати:

Я в пятнадцать лет во нужду пошла,

Я в шестнадцать лет души резала,

Я зарезала парня бравого,

Парня бравого, бел-кудрявого,

Своего ли дружка, дружка милого.

Ай, как ночью не спалось мне, много виделось,

Ну привиделся сон, да нерадостный:

Что тебе, атаманушка, быть повешеным,

А тебе, есаулушка, быть постреляным,

А твоим молодцам быть в неволюшке.

Ну а мне, девочке, быть в Волге-матушке.

— Не к добру песня, не ко времени, — сказал Савва.

Васька это понял и сам, плеснул по чаркам вина, крикнул:

— Воспримем еще, други-товарищи!

Кукин чарку не принял, рывком поднялся, начал говорить:

— Ехал я ныне на совет, попал на свадьбу. Однако времени, атаман, для гульбищ у нас нету. Надо решать, что далее делать? Говорить ли?

— Говори.

— Не вовремя ты пиры заводишь, Алена. И некстати. Вести со всех сторон невеселые идут. Товарищ наш, атаман Федор Сидоров от Саранска повел ватагу к нам, но в селе Кременки встренулся с воеводой Юрьем Борятинским, был пойман и умер от пыток. Ватажники разбросаны по лесам, они к нам же прибегут. В город Шацк прибыл воевода Яков Хитрово с подмогой. Главный воевода князь Долгорукой под Арзамасом силы копит. Привел к нему воевода Шербатов пять тыщ, да воевода Леонтьев — четыре. А наша главная сила сейчас здесь, и воеводы об этом знают. Они единым разумом живут и нас, как медведя в берлоге, обкладывают с четырех сторон. Мы же кидаемся, из стороны в сторону, кто куда захочет, да в баньках моемся, да в свадебки играем. Скажи мне, атаман, како мыслишь дальше воевать?

— Воевода Хитрово в Шацке, говоришь? — Аленка поднялась решительно. — Добро! Вот мы и пойдем на Шацк, мне все одно с ним посчитаться надо. В Шацке, я знаю, воевода Астафьев дряхл, у него всего полсотни стрельцов, и в осаде сидеть не с чем. А с Янкой Хитрово мы справимся. Оттоль я пойду на Касимов, там, ты сам говорил, царской рати нет. Если Федьки Горбуна рать рассеяна и к нам подойдет, сколько у нас будет? Тыщ пять! Шацк возьмем — у нас будет десять, а то и более, Касимовские черные люди пристанут. Сила! Тогда, быть может, мы и князя Долгорукого пощупаем. Единой силой, единым разумом. А что касаемо свадьбы, ты сам* то женат?