Если верить Хэрриоту… - [104]

Это случилось весной, в мае. Только что схлынуло половодье, и приходилось разгребать оставшиеся после него завалы. На помощь нам прислали курсантов, ибо таскать тяжести сподручнее мужчинам.

Я распоряжалась своей командой, устраивая на место живой уголок — чтобы он не «всплыл», его разместили по разным углам, а кур вовсе переселили на чердак, словно голубей, — когда меня позвали:

— Галь, там твой Джулька пришел, только он какой-то странный. Еле ноги волочит — не иначе как избил кто.

Джульбарса не было на станции уже несколько дней, и вполне понятно, что все сразу подумали о свершившейся мести.

— Где он? — спросила я.

— В своем сарае. Сам доплелся.

С остановившимся лицом я вернулась к курсантам, чтобы задать им работу и отлучиться со спокойной совестью. Но они сразу заметили мое настроение:

— Случилось чего?

— Пес наш вернулся вроде как избитый, — ответила я. — Среди вас никто не хочет мне помочь — подержать его, пока я осмотрю?

— Давай я, — вызвался один. — У меня в деревне собака есть…

Вместе с курсантом мы отправились в сарай.

Джульбарс лежал, свернувшись калачиком, и мелко дрожал, словно в ознобе. Когда я наклонилась над ним, он только слегка шевельнул хвостом, но не сделал попытки подняться. А когда я дотронулась до его спины, взвизгнул.

Курсант присел рядом, поглядывая то на меня, то на собаку.

— У меня собаки не было никогда, — призналась я. — Может, ты поглядишь? — И взяла Джульку за мощный загривок, чтобы, паче чаяния, не бросился.

Парень ощупал его ноги.

— Да вроде все нормально, — ответил он. — Переломов нет, вывихов вроде тоже… Ушиб, наверное. Но тогда это пройдет.

Однако он ошибся.

Несколько дней Джульбарс не выходил из сарая — все лежал там и лишь повизгивал, если кто-нибудь пытался ощупать его ноги. Только через неделю он начал понемногу выходить. Осторожно переступая плохо гнущимися лапами, он выползал на солнышко и часами грелся в его лучах.

К концу лета он, правда, оправился полностью, но именно с того времени началось его старение.

Зима выдалась не просто холодная, но и голодная — если до сих пор наши собаки подкармливались от соседнего детского сада, то в тот год его как раз собрались закрывать из-за недобора детей. Пищевых отходов становилось все меньше и меньше. Бывали дни, когда Джулька мог надеяться только на нас, педагогов станции. Забыв свои прежние замашки, он встречал нас у ворот, отчаянно крутя хвостом, и, заглядывая в лица снизу вверх, выпрашивал угощения. Частенько ему что-нибудь перепадало — тогда он хватал подачку жадно, на лету и съедал прежде, чем успевал разжевать. Но бывали дни, когда он оставался голодным.

Зима доконала его. Весну некогда красивый сильный пес встретил стариком, хромым полупарализованным пенсионером, который с трудом ковылял по дорожкам сада, волоча ослабшие задние ноги, и глухо, словно простуженно, гавкал, напоминая о себе. Голос — единственное, что осталось у него от былой славы, — звучал теперь хрипло и как-то неуверенно, словно пес стыдился своего прошлого.

А мы, педагоги, собирались в свободное время вместе и тихонько обсуждали его.

— Пора нашего Джульку списывать на пенсию, — говорили одни. — Совсем стариком стал.

— Он пока крепкий, — возражала ветеран нашей станции Римма Илларионовна. — Старики еще молодых обставят, вот увидите!

— Вы-то уж точно всех нас переживете, — отвечали ей, — а он и видит плохо, и нюх не тот. Куда ему охранять!

— И что вы предлагаете? — Римма Илларионовна переходила в атаку.

Как правило, ее оппоненты мялись, начинали что-то говорить о старых собаках, но самое главное слово — «усыпить» — долго никто не решался вымолвить. А когда оно все-таки произносилось, то всегда пропадало в тишине. Джульбарс жил на станции слишком долго, и ни у кого бы не поднялась рука вызвать ветеринара.

А Джульке тем временем стало еще хуже. Поскольку на станции разжиться едой было трудно, он возобновил старые знакомства с окрестными собаками и вместе с ними промышлял по помойкам, как заправский бомж. И там от какого-то из своих мимолетных приятелей он подцепил лишай.

Когда его увидели снова — теперь он реже показывался дома, словно понимая, что толку от него все равно никакого, — вся спина его представляла собой плешь. Из болезненно-сизоватого цвета кожи, покрытой корочкой, кое-где торчали волоски. Некогда богатая шуба Джульки исчезла. Теперь он часто по-стариковски замерзал и предпочитал ночевать не в своем сарае, а в самой станции — если, конечно, добрая душа сторож откроет входную дверь. Многие так и поступали, ведь у нас на станции большинство отработало тут не один год, некоторые были ее ветеранами, до сих пор к нам захаживали пенсионеры, не сумевшие забыть прежнего места работы. Они понимали Джульку, и только благодаря им он выжил.

Каких-то решительных действий ждали от меня: «Ты же зоотехник! Вылечи нам Джульку!» Однако в институте нам не преподавали ветеринарию столь подробно, чтобы можно было применить на практике полученные знания, и, что самое главное, у меня никогда не было собаки, поэтому все прелести в виде чумки, парши, глистов, отравлений и прочих недомоганий были знакомы мне лишь понаслышке, поскольку этим страдали псы в Ермиши.