Если верить Хэрриоту… - [105]

Обязанности врача-добровольца взяла на себя Тамара Ильинична, одна из старейших после Риммы Илларионовны сотрудниц. Ее вечная оппонентка в спорах, она тем не менее полностью согласилась с нею в главном — Джульбарса нужно было спасать, и немедленно.

Она раздобыла специальную невероятно вонючую и липкую мазь, и теперь мы с нею ежедневно совершали один и тот же ритуал. Джулька частенько торчал на крыльце, то ли желая показать, что болезнь не смогла заставить его покинуть боевой пост, то ли надеясь на лишнюю подачку. Он встречал нас, виляя когда-то пушистым, а ныне облезлым хвостом с обнажившейся репицей, поскуливая и тычась носом в протянутые руки. По давней привычке он прижимался к людям, и надо было удерживать его, чтобы он не мазнул больным боком по кому-нибудь.

Я держала старого пса, в то время как Тамара Ильинична мазала его многострадальную спину. Джулька стоически терпел лечение и только иногда повизгивал и мягко, ненавязчиво, отходил. «Сам знаю, что поступаю неправильно, — говорил при этом его взгляд, — но что поделаешь, если я больше не могу терпеть!» Отойдя, он начинал яростно чесаться и зачастую сдирал больше половины свеженанесенного снадобья.

— Ну что ты будешь с ним делать?! — притворно возмущалась Тамара Ильинична. — Джулька, что ж ты не хочешь лечиться? Это ж для твоей пользы!

«Сам понимаю, что вы мне вреда не хотите! — взглядом отвечал пес. — Но поделать ничего не могу. Знать, судьба такая».

День за днем мы упорно продолжали лечение — только мы, потому что прочие до сих пор относились к старику настороженно. Его по-прежнему побаивались, хотя он уже не мог причинить никому особого вреда.

И к середине лета случилось то, что обычно называют чудом. Еще весной, когда Джульбарс начал линять, с него лезла не только зимняя светлая шерсть, но и присохшие струпья. Под ними открывалась здоровая кожа. По ней еще шастали туда-сюда нахальные, как все вредители, блохи, но уже пробивались новые волоски. И летом старый пес оделся-таки в приличную шкуру. Детский сад снова с грехом пополам начал работать, да и новые сторожа частенько приносили гостинцы со своего стола — и старик оправился, поздоровел.

Но уже ясно было, что Джульбарсу нужна замена. Хоть и нагулявший тело и справившийся с болезнью, пес еле передвигал отбитые когда-то лапы. Он больше никогда не бегал, а в основном неспешно ковылял, оглашая окрестности лаем. Поди тут догони воришку, если только он не на костылях! Зная о своем недуге, Джулька пристрастился брехать просто так — лежит где-нибудь на солнышке или не торопясь бредет по дорожке сада и лает. Не потому, что чует впереди присутствие чужого, а просто так, чтобы на всякий случай не забывали: собака здесь еще есть. Но мальчишки быстро сообразили, что неустрашимый и грозный когда-то сторож больше для них не опасен, потому так и шныряли по саду, порой проскальзывая у него под самым носом.

И все-таки Джульбарс отчаянно боролся за свое место под солнцем. Он лаял уже на всех подряд и научился врать — только чтобы не подумали, что он даром ест свой хлеб.

До сих пор об этом я читала только у Кондрата Лоренца, когда он описывал аналогичный случай со своим бульдогом. До этого я склонна была думать, что подобные случаи относятся к уникальным, но потом поняла, что это не так. Джульбарс действительно врал — и врал вдохновенно.

Его слабое зрение уже не могло служить ему, как раньше. Он еще видел движущихся людей, но уже не отличал своих от чужих. Если кто-нибудь открывал ворота — чаще всего я, потому что сторожевая служба начиналась в выходные, когда я дежурила в живом уголке, — он замечал вошедшего, не видя, кто это, принимал его за врага и ковылял навстречу, разражаясь нарочито громким лаем. Но, подбегая, он внезапно во «враге» узнавал меня. Признать, что ошибся, он, пес с чуть ли не десятилетним стажем работы, не мог и тут же перестраивался, притворяясь, что за моей спиной идет кто-то, мне невидимый, но действительно опасный. Не переставая лаять, он пробегал мимо меня, выскакивал к решетке ворот, там искусно разыгрывал свое удивление — враг исчез! — и, явно понурившись, шел приветствовать меня. «Так хотелось его задержать, — говорил весь его вид, — а он исчез, словно не было. Но ты ведь меня не поругаешь за то, что я сначала кинулся на того человека, забыв поздороваться с тобой? Я ведь на работе!» Я, конечно, не разубеждала Джульбарса, и он брел за мной до самой станции с чувством выполненного долга.

Теперь он был просто стариком. Большие псы стареют рано: восемь-девять лет, и собака потеряла силы, а еще год-другой — и вовсе одряхлела. Джульбарс был пенсионером, саду же был нужен молодой, новый сторож.

И он не замедлил появиться. Однажды, в конце лета, проходя белым днем мимо сарайчика сторожа, я увидела, что на пороге, у распахнутой настежь двери возится с огромным обглоданным мослом крупный толстый щенок овчарки. Было ему от силы месяца три-четыре — во всяком случае, уши еще не начали подниматься. Заметив меня, щенок оставил игру и решительно поспешил навстречу — знакомиться.

— Здравствуй! — сказала я. — Ты кто?

Щенок, подбежав, с истинно щенячьим дружелюбием принялся лизать мои руки и тыкаться в них носом. Как и любой малыш в его возрасте, он еще любил всех людей.