Если упадёт один... - [40]

Умолкла, не договорила. Что она имела в виду, сказав о сыновьях, и «а там...», парни не задумались: хотелось есть, отдохнуть. Благо, немцев здесь нет, и если даже вдруг они будут ехать или со стороны Забродья, или из райо­на, так издали услышат шум моторов. Убежать здесь проще простого: кругом лес. Да и стемнеет скоро. Вот и солнца уже не видно, хотя его лучи еще сколь­зят по вершинам деревьев за дорогой.

— Значит, одна вы, — сказал Василий. — А хозяин где?

— Умер. Перед войной. Как умер, так и собака сошла. Потому одна я.

— Простите, — Василию стало неловко, — не хотел.

— Ничего, а вы будьте смелее.

Парни сделали еще несколько шагов по двору. Остановились, подойдя к старухе. Молчали, не зная, как быть дальше. Старуха, наверное, поняла это, сказала:

— Что же вы такие робкие? А еще солдаты.

— Какие мы солдаты? — в отчаянии проговорил Иван, и добавил: — Получилось так, вот и идем...

Он вдруг запнулся, не сказав, куда идут, смолк.

— Солдаты не солдаты, но в форме, — сказала старуха.

— Вы не думайте, мы не дезертиры, — поспешил оправдаться Иван. — Мы...

— Ничего, ничего, — не дослушав, успокоила его старуха. — Все еще наладится. Всякое бывает. Идите за мной в дом. Перекусите, успокоитесь, поспите ночь, а там — как Бог даст.

Это «ничего, ничего» немного успокоило парней. Так всегда говори­ли женщины в Забродье и в Гуде, если кто обидит их дитя и оно заплачет, прибежит к маме. А мама: «Ничего, ничего... » Дескать, хватит, наплакался. (Здесь утешение и сочувствие.) И сразу же пахнуло родным, и так захотелось домой — хоть сейчас беги, невзирая на надвигающуюся ночь.

После ужина, когда парни, поблагодарив хозяйку, собрались выходить из-за стола, она, глянув на них, сказала:

— Побрились бы. Есть чем, свежее будете, да и форму снимите, уж очень заношена. Заодно и исподнее снимите. Я все постираю. К утру высохнет, ночи теплые, ветерок, а нет — так поутюжу, печь вытоплю, угли в утюг будут. И воды нагрею. А вам дам одежду моих сыночков. И исподнее дам. Оно чистое, их ждало. Вот и пригодилось.

Дома парни уже брились, и в поезде один раз — тоже. У Никодима и Ивана щетина была густая, темная. За то время, что шли, у них появились неболь­шие бородки. Но все равно глаза и фигуры выдавали — молодые ребята.

У Василия лицо заросло меньше, бородка редкая, светлая. Хотя то, что было на щеках у парней, бородками назвать трудно — всего неделю не бриты. Конечно, побриться не мешало бы — придешь домой, как беглый каторжник. (Бытовала такая фраза у мужиков, если кто-то очень долго был не брит.)

— Как-то неудобно, — пожал плечами Иван. — Да и идти нам уже не­далеко.

— А что тут неудобного? — возразила старуха. — Далеко-недалеко, а в чистом лучше. А я своим парням после постираю, как пойдете. Может, пока они придут, так еще не раз их одежда таким, как вы, пригодится. Бог знает, когда война окончится. А когда мои сыночки вернутся, найду во что им пере­одеться, коль эта сносится. Трое их у меня, и две доченьки. Доченьки старше парней. Доченьки еще до финской войны в город отлетели. Замуж там вышли. А парни тут, при нас с отцом, были. А война началась, пошли на фронт. Может, кто из вас с ними где встречался? Дорошкевичи их фамилия. Сергей, Юрка и Гришка. Высокие такие.

Парни пожали плечами.

— Значит, не встречали, — вздохнула старуха, провожая парней к сараю. — Оно так, мир большой, и повсюду люди. Здесь, считай, рядом с людьми живешь, в каких-то верстах тридцати-сорока от деревень и поселе­ний, а встретишь кого из знакомых, так в кои-то веки, и то — чаще в городе, на базаре. А вы с моими сыновьями незнакомые. Но все равно может случиться, встретите моих сыновей, они сейчас там, где все люди, тогда скажите, что видели их мать. Скажите, что ждет, крепится. Скажите, говорила, что через ваш двор с начала войны много разных людей прошло и на запад, и на вос­ток. Но все больше туда, где воюют, — махнула рукой на восток. — Скажите, всех привечала: и тех, и этих. Мало что с человеком бывает, если страшно. Но страх и стряхнуть с себя можно, коль голова не потеряна.

Старуха говорила с парнями, наверное, понимая, что идут они и сомне­ваются, туда ли идут, куда надо. Может быть, лучше бы к фронту? Понимала, что на перепутье они. Говорила с ними вроде странно, но при этом постепенно подводила к тому, что нельзя им домой идти, надо пробиваться туда, «где все люди». А там и ее сыновья.

Парням было неприятно: поучает. Только еще неизвестно, где теперь были бы ее сыновья, если бы попали в такую ситуацию, как они. Может быть, первые побежали бы, в плен сдались, или были бы уже давно дома. Василий, Никодим и Иван перед врагом руки вверх не подняли. А могли бы. Так что, бабушка, говорить можно разное, если ничего не знаешь.

Побрились. Перед небольшим зеркалом, вмурованным в печь около шест­ка. Посмотрели друг на друга — будто и непривычно уже — опять парни, такие же, как шли в военкомат, побрившись перед дорогой дома. Но шли они на войну в чистой одежде, в штатской, а теперь к телу липнет грязная солдат­ская форма.

Пока умывались у колодца, раздевшись до пояса, затем переодевались в сарае, старуха принесла и положила около лестницы на сеновал стопку чистой одежды и вышла во двор. Василий сказал, что, пожалуй, переодеться в штат­ское не помешает. Вдруг приедут немцы, так мы — сыновья старухи.