Если упадёт один... - [41]

— Сыновья, сыновья, — передразнил его Никодим. — Они же форму нашу увидят. И вообще, зачем нам переодеваться? Побежим, а они к старухе: «Где красноармейцы?»

— Да не будет тут никаких немцев! — почти закричал Иван. — Один: переодеваться-не переодеваться, а второй. Бабушка хочет как лучше, чтобы в чистом пришли домой.

Сказал и осекся: что это я? Куда иду? Хотя известно куда: домой. А куда же еще? К фронту? А где он? На востоке. Но где конкретно? Сколько до него идти? А дом совсем близко, может, километрах в тридцати-сорока отсюда. За день можно дойти, а вот дойдешь ли до фронта — неизвестно. Убить могут, в плен можно попасть. Да мало ли что может с тобой случиться. А дом и есть дом. Родители поймут, спрячут от немцев, пока наши придут, а потом, и тогда.

Стоп! Пусть и так, но что будет «а потом» и «тогда»?..

В такой ситуации страшно и то, что может быть между этими словами, якобы дающими надежду на что-то лучшее. Да и после них.

Если взять Никодима и Ивана, то нечего надеяться, что отец позлится-позлится, да и пожалеет своих сыновей и простит их. Нет, он очень строг в том, что касается совести. А здесь прежде всего затронута совесть: все на фронте, а вы — под мамкино крыло...

Конечно, мать есть мать. Она будет жалеть их, как жалела всегда, засту­паясь за них перед отцом.

Помнили парни, как, провожая на войну, отец остановился за деревней на мосту, стал на колени, перекрестил их, затем сказал, что нет им без победы дороги назад...

Помнили, как леденящая душу дрожь пробежала по телу и у одного, и у другого: посмейте только вернуться с позором. Пробежала, и сразу же вспых­нуло ранее неизвестное чувство ответственности за мать, отца, за землю, по которой шли: не мальчишки, мужчины, на войну идут, только зачем, отец, напоминать об этом? Сомневаешься в нас? Да ты этими своими словами будто ворота на дороге домой перед нами захлопнул!

Жгли сейчас отцовские слова души его сыновей. Еще как жгли: нет, не зря, не просто так он их сказал, отец просто так ничего не говорит.

Многое виделось сыновьям Ефима Михайловича Боровца за этими сло­вами. Хотя, казалась бы, слова и есть слова. Их можно и не услышать. На них можно не обратить внимания. Тогда идите домой, Никодим и Ваня, дома шанс остаться в живых возрастает. Но знайте, многие ваши земляки, с кем вы шли на войну, не вернутся домой, погибнут, и может быть, их будет больше, чем тех, кто вернется. А уж таких, как вы, прибежавших под отцовское крыло, может и вовсе не быть. Встретитесь когда-то с теми, кто после победы придет с фронта, что им скажете?.. И что ваш отец скажет тем, кто воевал?..

Тяжело все это представить, но можно. И представляется. И ужасное, и якобы утешительное. Но почему-то ни на том, ни на этом сосредотачиваться не хочется. И смысл слов отца не в том, что запретил возвращаться без побе­ды, а в том, что на вас, сыновья мои, ответственность за нас с матерью, за всех людей, за свою землю. И вы это должны хорошо помнить и знать.

Как же жаль себя, когда об этом думаешь! Василию жаль себя, Ивану себя, Никодиму себя. И каждому по-своему. Каждый за эти несколько дней войны натерпелся такого страха, что хоть под землю спрячься от всего того, что видел, что пережил. Но от своего страха нигде не спрячешься. Превозмочь бы его. А пока он, страх твой, будто ускользает от тебя, словно ужасы войны, в которые попали твои товарищи по эшелону, — тебя не коснулись. Неправда, коснулись, да еще как! Зацепили, обожгли, да так, что спасения нет даже здесь, недалеко от дома, на этом чердаке, на пыльном прошлогоднем сене, где, кажется, ничто реально тебе не угрожает, а если и будет угрожать, так старуха предупредит. Она не спит, слышно, как плещет в корыте вода, наверное, ста­руха стирает военную форму парней.

Иногда на подворье становится тихо. Должно быть, хозяйка прислушива­ется к тому, что делается вокруг усадьбы, ее легкие шаги по твердой земле от сарая к дороге и назад нарушают тишину, потом затихают.

А шаги старухи такие же легкие, как и у матери, когда она ходит по двору, боясь потревожить сон сыновей: спят на чердаке на сене, поздно пришли с гулянья из Забродья. Вот только не слышно громкого голоса отца:

— Мать, женихи уже вернулись?

Эх, отец, никакие они не женихи. Нет у них еще постоянных девчат, пока еще ни к одной сердца по-настоящему не прикипели. Да, парни твои уже осмелели: кавалеры! Они уже не стесняясь танцуют с девчатами, и даже случается, провожают их домой. И только. А ты — женихи! Конечно, и Ване, и Никодиму очень хочется какую-нибудь обнять, прижать к себе, поцеловать: юная кровь кипит. Но ведь не получается, очень непросто сделать это. Может быть, и девушке, которую после танцев провожаешь домой, тоже хочется твоей ласки, но, как говорят, «блюдет» себя для того, кто станет ее мужем...

— Вернулись. Тихо, Ефим, не кричи. Дай им поспать.

— Какое поспать? Косить надо. Пойду подыму!

— Не трогай. Сам же был молодым. Помнишь ли?

Остывал отец:

— Помню. Пусть поспят.

На дворе становилось тихо, только легкие шаги матери еще долго словно плыли в воздухе, такие дорогие сердцу сейчас и незабываемые.