«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 - [58]

, —

Поучает внучку мудрый Мойше.

– Жаль, но больше нет родимой Полыни,

Мы должны покинуть милый Краков.

– Не кручинься, будет всё в порядке,

Ты и там найдёшь себе подружку.

Не забудь любимую игрушку,

Карандаш, учебник и тетрадки.

Всё стучат усталые колеса…

Внучка деда теребит упрямо:

«Что за звёздочку пришила мама

К распашонке маленького Йоса?»

– Мы зовём её звездой Давида… —

Дед заводит долгую беседу.

– Сядь-ка смирно – эка непоседа! —

Мойше даже сердится – для вида.

– Боже мой, какие заусенцы!

Грызла ногти? Плохо мыла руки?

… А в глазах – полынь вселенской муки.

Вот и всё.

Приехали.

Освенцим.

«Ливень» Вивальди

На землю обрушился ливень Вивальди,

Стращая трещотками «грозного» грома.

Выкидывал дождь антраша на асфальте,

Как юнга, впервые отведавший рома.

Под стоны простуженной виолончели,

Дрожать заставляя озябшие гнёзда,

Раскачивал в парке промозглом качели

И вновь возносился под самые звёзды…

Ах, как он мечтал отогреться под крышей!

Под вдрызг прохудившимися облаками,

Под ветром, надувшим ветрило афиши,

В неистовой пляске дробил каблуками

На гребне девятого шквального вала…

Вдруг угомонился послушным ребёнком,

Отправленным спать посреди карнавала

И лишь на прощание всхлипнувшим тонко.

……………………………………………………………..

Мир утром проснулся в своей колыбели

И землю увидел не сирой и блёклой —

Разбуженной трелью апрельской капели

И светом, струящимся в чистые стёкла.

Последних трамваев стаи

По улице моей который год[38]

Не пролетают певчие трамваи,

Они в депо забытом сбились в стаи,

Чтоб совершить последний перелёт

В далёкую страну разбитых грёз,

В печальный край несбыточных желаний,

Нечаянных чужих воспоминаний,

К несчастью, не воспринятых всерьёз.

Бесповоротен путь. Уже пора

Трамваям стать бесформенною грудой.

Прощальный клич вожак их красногрудый

Издал, перебудив народ с утра.

Услышав этот, полный боли крик,

Апофеоз мучительных агоний,

Смахнул слезу натруженной ладонью

Измученный бессонницей старик.

Трамвайный клин взлетает в облака.

Щекочет ноздри едкий запах дыма.

И тает бледный свет неотвратимо.

И падает безжизненно рука.

Старая фотография

Фотографом обещанная птичка

Из детства всё никак не долетит.

На фото – я, девчонка-невеличка,

И у меня слегка надутый вид.

Фотограф мне рассказывал про птицу,

И я ждала, дыханье затаив.

Но вот уже, готовая скатиться,

Дрожит слеза. И уничтожен миф.

Поник порхавший бабочкою бантик,

Мгновенно потеряв свою красу.

Ах, объяснять не надо, перестаньте!

Я знаю: птички – в поле и в лесу.

Им тесно в рамке фотоаппарата,

Они привыкли к высоте небес.

И я порой персоною non grata

Вдруг чувствую себя в стране чудес.

Но и сегодня жду, как в детстве, чуда.

И чудеса случаются – во сне…

А птички – нет, и никогда не будет,

Её напрасно обещали мне.

Лежит воротничок матроски косо,

И галстук отклонился от прямой.

Устали быть приглаженными косы,

И я устала. Я хочу домой!

А где тот дом? И где родные лица?

Но – стоит на мгновение заснуть —

Ко мне из детства вылетают птицы —

Надеюсь, долетят когда-нибудь!

Чертополох

А может, это вовсе и неплохо,

Что, пережив сто жизней и смертей,

На поле я взойду чертополохом

И буду там распугивать чертей,

Чтоб не приблизилась лихая сила,

Бежала от тебя, как от огня.

Я ничего у Бога не просила,

Но вот прошу – чтоб ты любил меня,

Такой, как есть: то сдержанной и чинной,

То ветреною и дразнящей плоть,

А иногда – сердитой беспричинно

И потому готовой уколоть.

…Расцветят небо яркие сполохи,

Короткую рассеивая ночь.

Задев случайно лист чертополоха,

Ты тотчас же отдёрнешь руку прочь,

Того не зная, что провидец-случай

Тебя нарочно вывел за порог,

Что это я взошла звездой колючей

На перекрёстке всех твоих дорог.

Солнце

В подвальной комнате в три на три коек провисшие сетки шаркали по полу, истерически повизгивая, будто боялись боли тех, кто на них лежал. Это были мы, девять родильниц.

Тошнотворно пахло потом, клопами и кровью. Тараканы внаглую шуршали по землистому линолеуму при полном свете.

В голове постоянно тикал будильник, чтобы не проспать утреннее кормление: если б ровно в пять тридцать мы не поднялись наверх, на третий этаж, детей бы накормили донорским стафилококковым молоком.

Раз в день приходила старая усатая санитарка. Лениво бранилась: «Разлеглися тута, кор-ровы!» Она с порога высмаркивала ведро воды с хлоркой прямо под кровати. Эту воду мы выгоняли по очереди.

– Каждой бабе в жизни, девки, забрюхатить нужно: от мужика свово и от хахаля хучь разок. И енто… поскребстися… – свято дело. Чай однова живем, – короткий басовитый хохоток.

Под аккомпанемент возни тряпки по зашарканному полу бормотание санитарки становилось все более злобным.

– Как хохлатки под петушков подставлять, небося, не кукожилися. А нонеча стонают тута, чисто цацы великие. Прости меня, Господи!

Размашисто перекрестившись, она хватала ведро и царственно удалялась.

«Девки», одуревшие от боли, матюгались по-сапожному и доились в банки. Иногда вдруг падала цвиркающая в ушах тишина, нарушаемая лишь журчанием сцеживаемого молока по стеклянным донышкам пол-литровых подойников.

Два раза в день нас вызывали наверх. К детям.

Это был выход в «свет», и из карманов линялых халатов, зашпиленных английскими булавками, извлекалась губная помада. Ни одна из нас не выходила из палаты с синюшными, искусанными, побитыми послеродовой лихорадкой губами. Улыбки клеились ко рту модным в тот год темно-кирпичным перламутром.