«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 - [28]

– Ай-я-яй-я-яй! Ай-я-яй-я-яй! – припевает он на всех языках понятные слова беспечной вольной радости, и обновляемая толпа прохожих, покачивая плечами и бёдрами, улыбчиво вторит ему.

Люди светлеют лицами, весело кивают старику и друг другу и идут дальше, по своим делам, скукам и докукам, с сожалением оглядываясь на этот неожиданный праздник души и тела.

Откуда ни возьмись (конечно, из салона микроавтобуса) появились на крыше двое мальчишек, лет шести и восьми, и стали прыгать, как дед, высоко подбрасывая острые коленки. Но их замурзанные, с лёгким крапом веснушек круглые мордашки никаких особых эмоций не выражали и потому, наверное, не отвлекли на себя обычно щедрое к детям внимание обывателей. А дед, всё так же упираясь в небо, сам себе хлопал в ладоши и словно наслаждался собственной лёгкостью, почти невесомостью. Он будто удивлялся, что такое вытворяют без его ведома и участия эти всё ещё молодые, стройные, пружинистые ноги, обутые в раздолбанные сандалии.

Люди на ходу что-то протягивали молодому бородачу у руля открытой всем сердцам микрокабины. Может быть, пожертвование в пользу бедных, многодетных или пострадавших от аварий семей… Надо сказать, что лучшего ходатая и просителя нельзя было бы и придумать. А я устыдилась своего бесплатного присутствия на этом дивном спектакле: негоже вот так по-царски восседать, созерцая это чудо, ни гроша не заплатив и ничем не одарив его творцов…

Между тем полчаса уже пролетели. Уставшие мальчуганы давно сидели на краю крыши, свесив долу запылённые босые ножки и безучастно разглядывая прохожих. А их неутомимый дед, то ли сошедший с неба, то ли взошедший на него, всё выплёскивал наружу своё радостное приятие этого, может быть, не самого счастливого, но самого прекрасного края…

– Та-ра-ра-ра-я-я-я-ям! Та-ра-ра-ра-я-я-я-ям!

По моим щекам текли слёзы… Я плакала от счастья, сама не зная почему. Может быть, этот танцующий на крыше старик – лучшее, что я видела в Израиле за три года пребывания в нём, хотя изъездила страну от Димоны до Хермона вдоль и поперёк… А может быть, не лучшее, а главное?.. Потому что только сейчас, сидя на тёплых ласковых камнях в тени заботливого эвкалипта и наслаждаясь видением седобородого танцора, я впервые поняла очевидное: да, я дома, я в стране свободных людей, стране моих далёких предков и, даст Б-г, далёких потомков.

…И я мысленно обратилась к своим дедушкам и бабушкам, навеки успокоившимся на еврейских кладбищах полесских местечек Украины ещё до моего рождения…

…Обратилась к пеплу отца моего, сгоревшего в танке под Харьковом в 41-м – «сорок памятном году»…

…К праху молоденькой мамы, похороненной в Киеве, на Байковом кладбище сразу после войны…

…К памяти трёх моих тётушек, не отдавших меня в детдом, но по очереди растивших и обучавших меня, а нынче нашедших вечный покой на погостах Житомирщины и Крыма…

– Родные мои!.. Посмотрите оттуда, сверху, на этот праздник души, на эти «именины сердца»!.. Посмотрите и возрадуйтесь! Ведь вы так любили жизнь, так умели веселиться, несмотря на многочисленные страдания и потери… Недаром главный еврейский танец называется «Фрейлахс» – радость!

С детских лет помню, как в разгар самых весёлых свадебных плясок вдруг раздавался предостерегающий возглас раввина:

– Шат!.. Шат, идн!.. Тише!.. Тише, евреи!.. Не так громко: не дай бог, нас услышат и позавидуют нашему еврейскому счастью… Шат, идн!..

И хотя это была та самая шутка, в которой на поверхности плавала только доля правды, но даже счастливым гостеприимным хозяевам вдруг начинало казаться, что они на чужом празднике, что они в гостях…

…Когда в 1950 году, в разгар «холодной» войны, поступил во Львовский «политех» мой старший брат, я летела через весь городок, вопя от радости и спеша поделиться ею с любимой тётушкой. Она стояла на огороде среди фасолевых тычек[14] и молча слушала меня. Потом сурово оборвала:

– Ай, чему радоваться? Всё равно быть войне!..

Я подавленно умолкла, как от пощёчины. А она, поднимая с земли длинный, остро заточенный шест, неожиданно продолжила:

– Но даже если мы тут все сложим свои головы, там, далеко, будет жить наша возрождённая земля, наш Израиль! – и с силой вогнала тычку в мягкий украинский чернозём…

…Родная моя, я обращаюсь к тебе ровно через полвека после той беседы: смотри и слушай! Смотри и слушай, как танцует и поёт на земле Израиля один из её сыновей. Как он красив, как искренен, как свободен в своём еврействе! В виду всей Тверии, в виду голубого Кинерета, в виду разноликой и пока что разноязыкой толпы. И никто не скажет: «Шат, шат, идн! Ша, евреи, что это вы так развеселились?! Нас могут услышать!..»

И слава богу! Пусть нас наконец услышат!

Пусть услышат, и порадуются за нас, и подпоют нам друзья наши. А враги… Ну что ж – на то они и враги!..

Наконец примчался запыхавшийся, опоздавший минут на десять новенький красавец «Эгед»[15], но я была только благодарна нерасторопному шофёру за этот щедрый подарок – ещё десять минут вполне ощутимого счастья… Сажусь у окна и всё киваю головой в такт непрерывающихся ритмов… Наш водитель кричит в окно что-то одобрительное неутомимому танцору и оттопыривает в восторге большой палец! А тот, благодарно кивая и улыбаясь, без тени усталости продолжает испытывать на прочность деревянные подмостки на крыше весёлого микроавтобуса…