«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 - [13]

и пищею служат червям, и питают древесные корни.

Куда же идти, где искать себе новое место,

чтоб звон колокольный ваш больше не слышать,

не видеть кресты золотые и шествия ваши.

Одно только место такое: глубинные воды,

куда не доходит гул вашего Царства.

Но я не хочу опускаться в морскую пучину,

пока ещё суша цветёт и сияют ночные созвездья.

Я просто беду ощущаю, которая ждёт нас

под сенью Креста.

* * *

Затмение солнца у вас, в полутёмной Европе,

и рад я тому, что затмение солнца настало.

Так радостно кровь молодая по жилам струится,

и реет над тканью одежд аромат предвечерья.

Багровою ночь будет в Царстве Креста!

Я свод ненавижу небесный, лежащий на шпилях.

Для нас это медь – она давит на головы наши.

Для нас это небо, откуда дождю не пролиться.

Проклятье лежит на полях, и они не дадут урожая —

но то, что нам здесь уготовано, —

с вами случится!

* * *

Проклятье приходит к нам с ломтем осеннего хлеба.

Отчаянье пьём мы с водою из чёрных колодцев.

А ночью является страх, перед тем как постели коснёмся.

Так дни здесь проходят – и стелятся запахи ивы

над реками мрака, где тлеет ноябрьский ужас.

А ночью слетаются совы оплакивать лето.

Сидят пастухи наши мёртвые на побережье,

а овцы испуганно мечутся ночью пустынной

и влаги для ртов опалённых своих не находят.

Но утром и вечером в мире царит вожделенье.

Есть чудо рассветного неба, есть чудо заката.

И в полночь с землёй в наслажденье сливается тело.

И лишь старики у нас рано встают, до восхода.

В сердцах у них сумрак: полны их сердца, словно ивы,

осенним кошмаром.

Предчувствием смерти.

* * *

Мирьям, Мирьям, мне больно,

что в затмении тащат твои образа по Европе

и бормочут с амвонов, тебя называя Марией…

Если б мог я к тебе подойти в час, когда ты плывёшь над

толпою,

чтобы губы твои целовать, словно розы Шарона,

и тебе рассказать, что живут здесь евреи,

евреи простые,

и что есть у них жёны и дети

в этом городе, городе страха —

раскололся бы тотчас мой череп и вытек

белый мозг мой на камень,

а толпа продолжала бы путь как ни в чём не бывало.

Кровь течёт, я иду, но ты, Мирьям, об этом не знаешь,

и звучит твоё имя: Мария. Звучит на латыни.

* * *

Улетают в скитание птицы – прекрасны их птичьи скитанья.

Сердце мира открыто для них, озарённое светом:

вольной стаей взлетают они, устремляясь в просторы, —

и с ними

поднимается солнечный круг, и бежит он с востока на запад.

А усталым ногам говорят вавилонские реки

(сквозь туман, полный слёз, застилающий звёздное небо):

«К нам, бездомные, к нам возвращайтесь из края страданий.

Вы устали в пути, а дороги уходят всё дальше.

Велика перед вами земля – так войдите же в реку,

и она унесёт вас в глубокое счастье покоя,

в океан беспредельный».

Мой суровый отец, моя мама – само благочестье!

Не прислушаться ль нам? Уже вечер. В тумане,

полном слёз, не войти ли в поток, что уносит

в океан беспредельный?..

Или мы не хотим изумляться цветению лилий,

видеть ясный закат, любоваться походкой красавиц?

Но отрада для всех – океан беспредельный…

Не прислушаться ль нам,

ведь туман полон слёз в этот вечер?

* * *

Красен хлеб наш субботний. А красные яблоки наши —

как кровавые луны, лежащие в чёрных озёрах,

как кровавые луны, созревшие в ночь полнолунья

в вашем Царстве Креста.

Велико это царство: моря занимает и сушу.

И кого здесь волнуют вавилонские реки,

чьи потоки оставили нам непросохшие слёзы

бесконечного плача?

И кого здесь волнует, что хоронят упавшее в воду

чьё-то тело, а рядом стоят лики смерти живые —

люди в чёрных одеждах: они окружают

череп женский пробитый, наполненный грязью и тиной.

Для того колокольня, чтобы слушать нам звон похоронный,

слушать колокол скорби.

А ещё есть в костёле орган, что поёт «аллилуйя»

в чёрный вечер субботний – словно кровью он мажет

двери наших домов: знаки Каина ставит.

* * *

Может, самое чёрное вижу я здесь из пророчеств,

каждым нервом своим ощущаю я ужас,

оттого что сбываются эти виденья

здесь, в долинах страданья, на земле христианства.

Мы сошли со ступеней крутых, на которых стояли,

покачнул наши лестницы ветер Европы:

всем любовь – даже тем, кто готовы нас резать,

даже душам злодеев – Небесное Царство.

Пламя в наших глазах, опалённое небо:

и пылают костры, и снуют между ними евреи,

и ни слова не могут сказать, и не знают, где выход,

и не видят, что небо в огне и что бездна под ними.

Только мельницу видят они, чьи вращаются крылья

в ядовитом пространстве, и мелют, и мелют

воздух кладбищ осенних, старых кладбищ Хешвана[8].

Как могу я, идущий от страданья к страданью,

одинокий еврей, в чьей крови страх еврейский и ужас,

ужас ночи насилья слепой и закланья овец – как могу я

пробудить это павшее воинство: тысячи тысяч

на полях Украины, на польских дорогах!

Чтобы встали они и себя, своё множество сами

увидали: червями обглоданных мёртвых евреев

в снежном Царстве славянском,

в стране колокольного звона.

Только ночью встаёт это воинство мёртвых,

и когда я иду к своей белой постели,

к моей белой постели их тени подходят,

говоря: «Посмотрите на нас, посмотрите!

Вот таким ваш конец – всех и каждого – будет!»

* * *

Только десять евреев останутся после закланья,

чтобы видели все: был народ здесь, в краю колоколен.

Но в крови своих ран не придут они к римским воротам.