«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 - [12]

ведь женщин тела обнажённых теченье выносит на берег.

* * *

Не только над чёрным колодцем – повсюду

на яблонях зреют плоды, но не мы их срываем,

ведь красные яблоки эти созрели на нашей крови.

Проникла осенняя сырость в тела иудеев:

нет сил у нас больше взывать, небеса сотрясая —

в костях дотлевает бессильный обугленный крик.

Сквозь глубь синевы не доходят стенанья до Бога.

Но чует земля, что беда идёт следом за нами.

Земля к нам добра, нам любовно она предлагает:

прильните ко мне, укрываясь моим одеялом,

не ждите заката.

А ночью над нами поющие звёзды восходят.

И бархатно небо. И есть ещё милость в страданье.

Но страшен, как Марс, окровавленный облик луны.

Так падает Каин на землю, с Эдемом прощаясь.

Дурман опьяняющий, запахи крови и вербы.

И мечется Бог – ему тесно в чертогах.

Рычит он, как раненый лев, и срывается с Трона,

и мчится в небесных снегах – так ему одиноко.

* * *

Отец! Что, евреи бездомные, сделать мы можем?

Оставил Господь сыновей, оставил пастух своё стадо.

Спустилась в сады наши осень, в крови нашей серый туман.

Пустынный наш край на востоке – приют для шакалов,

а здесь нам цыганский шатёр служит кровом неверным:

любой поджигает его, как солому, и топчет.

Все дни наши здесь, чтобы каялись мы: «Преступали!»

И взор отводили тоскливый, встречая друг друга.

Ночами вселяется ужас в дома наши: чёрная птица.

Что можем мы сделать – напуганных горстка евреев,

когда возвышаются римские башни над нами,

и звон колокольный должны каждый вечер мы слушать,

и в чёрные наши субботы, и в чёрные праздники наши.

Проклятие жить так, когда ежечасно

огонь может вспыхнуть повсюду: костры под ногами,

костры под домами.

Что можем мы сделать – напуганных горстка евреев,

когда наши жёны и дети кричат нам: «Спасите!»,

и крыши пылают, и пламя горит в наших окнах.

Проклятье быть телом, которое топчут,

как уличный серый булыжник – но тело не камень.

Из мяса оно и костей и почувствовать может,

как лезвие режет.

Где мужество взять нам, отец, чтоб на башню подняться,

и колокол сбросить, ввергающий разум в безумье?

Сорвать этот крест золотой, достигающий неба,

горящего медным закатом?

Смиримся, сойдём же в долины страданья,

где зреют плоды наших слёз под деревьями страха.

Сорвём те плоды и вонзим их шипы ядовитые в глобус!

* * *

Я вас ненавижу до кончиков пальцев, скрывая

в горящей от яда груди нашу чёрную правду:

Быть двадцать веков Агасфером и не поклоняться Кресту.

Мой ужас за мной заостренною движется тенью,

как будто наточенный меч, занесённый над нами.

Я – в сердце Европы. Я думаю: как же случилось,

что те, кто Бейт-Лехему молятся здесь на коленях

и Библию чтут – это те, кто мечтает

библейский народ истребить, без остатка его уничтожить?

Об этом сказали давно мудрецы, только мы позабыли

(но звёзды горят, даже если глаза их не видят):

«Лишь чудо спасает нас тут, в этом логове львином».

О, правду, великую правду мои мудрецы говорили:

Что мёртвый в костёлах – не брат наш Йешуа, а Езус,

что он в Вифлееме рождён,

не в селенье еврейском Бейт-Лехем,

и что Магдалина не Мирьям, еврейская дочь из Мигдала,

с кувшином прозрачного масла, в одеждах льняных, а Мария.

А что же тогда миллионы кричат: «Аллилуйя!»,

когда проплывает над ними в процессии сын Галилеи?

Об этом скажу я, еврей, обескровленный так же,

как множество множеств других,

в рваных талесах и с ремешками —

в стихах изливающий тысячи лет нашей скорби:

Эй, мир, посмотри: верят в ложь миллионы!

Бейт-Лехем – селенье евреев!

И мёртвый еврей Йешуа

на стенах костёлов развешан!

* * *

Казните их всех: тех, что ходят по улицам вашим,

объятых тоскою, с глазами, глядящими в землю.

В крови их отрава – там кладбище слов ядовитых,

которых они никогда вам не скажут.

Но я их скажу,

еврейский поэт в этом Царстве Креста.

И множество тех, что в крови своей носят отраву

безмолвных проклятий – те солнца не видят,

а видят лишь луны, лишь луны в опаловых водах.

И множество это всё движется дальше и дальше

по морю, по суше – и столб идёт следом за ними:

привязан к нему иудей: «Боже, Боже!»

кричит он сухими губами в пустое пространство.

Казните их всех, молчаливых: они вам не скажут

тех слов ядовитых, которые я говорю вам!

* * *

Я здесь, в вашем Царстве родился, в глубинах Европы,

под сенью Креста, где тоскует печальная ива

над омутом тёмным.

И только в тумане рассказов я видел Бейт-Лехем,

далёкий и синий.

Я знаю: здесь каждого страх поражает.

Боятся они, что бандиты к ним вломятся в полночь

с ножом, топором

и убьют их в постели.

А может, я сплю, и всё это мерещится мне?

Во сне ли услышу

иль в час пробужденья

те крики, что рушат небес безмятежность?!

Отправьте меня за пределы полей ваших, к морю.

Оттуда – в края, где блестит золотой полумесяц.

Он острый, как серп, и приставлен сынами пустыни

к овечьему горлу.

Отправьте меня на Гудзон – там живут мои братья

и доллары копят – «жидовскую копят монету,

чтоб с нею в Европу приехав, скупить все алмазы

славянской короны»…

Отправьте к соседям, в Совдепию, к брату:

Он там комиссаром – ни слова по-польски не зная,

на идише пишет декреты свои для поляков[7].

О царство страданья, лесное славянское царство!

Наш след на земле твоей – кладбища наши.

Гниют там евреи, лежат поколенья в могилах,