«Если нельзя, но очень хочется, то можно». Выпуск №2 - [11]

Записаны в книгах деяния рук Амалека[2],

и только ответ наш на кровь в эти книги не вписан.

Дремучие чащи, бескрайние чёрные дебри

страшны ещё больше, когда их луна озаряет!

Крик ужаса здесь – голос камня, упавшего в воду,

а кровь из раздувшихся вен – как роса в океане.

Европа великая! Царство Креста!

Когда воскресенье наступит, я праздновать буду:

я лес тебе страшный открою, тебе покажу я, Европа,

гниющие трупы моих мертвецов на деревьях.

Порадуйся, Царство Креста!

Смотри – и увидишь в долинах:

колодцы пусты, и убиты вокруг пастухи,

и головы мёртвых ягнят белеют у них на коленях.

Давно нет воды в тех колодцах – одно лишь проклятье.

* * *

Вы нас не пускаете к солнцу, убить нас готовы

ещё до того, как с ресниц наших сны упорхнут золотые,

ещё до того, как молитва заре растворится в пространстве.

И тысячи тысяч в лесной полумрак убегают,

туда, где во взгляде овечьем ноябрь[3] отражается блеском

ножа для закланья.

И там, под деревьями страха, рождаются дети

с отравленной кровью: они увядают

быстрее, чем розы.

Для вас я не буду сажать плодоносные рощи.

Стоять оголёнными будут сады моей скорби

у ваших костёлов.

Звучат без конца колокольные звоны под вечер

со всех ваших башен.

С ума они сводят, они мою плоть разрывают,

как хищные пасти.

На сучьях в лесу я тела моих мёртвых повешу,

оставлю их гнить на глазах у созвездий, беспечно

сияющих в небе.

Я в тёмный колодец во сне опускаюсь.

Я вижу распятых евреев, я вижу,

как, вытянув шеи, залитыми кровью глазами

глядят они в окна,

шепча на иврите: «А где же Пилатус[4]? А где же Пилатус?»

Откуда же знать вам, что ужас у вас в изголовье,

что чёрным пророчеством он ваши сны отравляет?

Ведь сон забываете вы, потому что с рассветом

звонят колокольни.

Я чёрные дни вам пророчу

из наших низин, где спасение мы ожидаем,

из наших обугленных душ и мольбы ежечасной!

Тот ужас не сможете вы ощутить вашим сердцем.

Вы будете сплетни свои громоздить воспалёнными ртами,

ругаясь: «Евреи, евреи!»,

пока не окутает газ ядовитый церковные своды,

пока не застонут на идише ваши иконы.

* * *

Лежат меж деревьев тела пастухов неподвижно,

и радуги отблеск мерцает у них на ресницах…

Хлева догорают. Испуганно мечется стадо.

А люди поленья подносят, костру не давая угаснуть:

ведь алчет немедленной жертвы серебряный крест!

И падают замертво овцы, в дыму задыхаясь.

Белы их глаза и огромны – огромны, как луны…

Так яд поедает траву, так свершает закланье чума!

Вновь день после ночи пожаров, и ночь – ночь молчанья:

наполнены страхом домов опустелых глазницы,

и запах гноящихся ран над крестами восходит.

(Один уцелевший здесь – я

с мефистофельской злою усмешкой).

Овца, у кого ты просить милосердия станешь,

когда твой соломенный хлев стоит во владеньях Пилата,

а луг, на котором пасёшься, – на огненной Этне!

* * *

Разорванный талес[5] на раненом теле.

Хорош этот талес еврейский – в нём телу удобно:

ещё не зажившие раны ветра не засыплют песком.

Слышны колокольные звоны, евреи трясутся.

Не надо трястись так, евреи!

На кладбище я стерегу могил свежевырытых ряд.

Клеймо ваших ран на челе моём рдеет.

Я царь в этом талесе – в мантии красной и рваной!

Я каждой руке отомщу за пролитую кровь

в болотах,

в сараях,

на улицах

и у порога костёлов.

Иначе зачем им носы и зелёных два глаза?

Иначе зачем нам два ряда зубов и костлявые два кулака?

Отец! Покраснела стена в этом городе, видишь?

Приблизился вечер, и скоро засветятся звёзды.

Чего ты добьёшься молчаньем и кротостью вечной?

Не помнишь ты разве, что страж наш – Господь,

что дрожать ты не должен?!

Горят Небеса… О милости будем молиться!

Ведь милость нужна Небесам… Небеса потемнели!

Подумай, они ведь не чувствуют боль, не страдают,

как плоть человечья?

Ты умер? Я Имя тогда назову, и осядут

высокие башни костёлов, откуда несётся

сводящий с ума перезвон. Как дрожал ты!

А ныне останутся только (для памяти и для рассказов)

на кровлях железных кресты, как кресты на надгробьях.

Из кладбищ, из тысяч и тысяч могил

еврейское воинство встанет и выйдет с оружьем,

и будет в шофары[6] трубить на все стороны света.

Иначе зачем алый шар поднимается в небе?

Иначе зачем в этом городе красные стены?

* * *

Багровое солнце. Еврей на закате Европы.

Дом в городе страха. Обилье крестов в поднебесье

и звон колоколен.

Завеса истлела. Дверь шкафа со свитками Торы

висит на петле, как подстреленной птицы крыло.

В крови голова этой птицы, посыпана пеплом.

Грошовая свечка в гробу полутёмном мерцает

и светит внутри, будто в сумрачном зеве.

Отец мой сидит неподвижно и смотрит на запад:

всё ждёт, что услышит оттуда он звуки шофара

и весть, что пришёл сын Давида и улицы Рима в огне.

(Наверно, поэтому окна пылают и острые шпили).

Тебе хорошо здесь, отец, ты сидишь неподвижно,

лицо пламенеет в лучах уходящего солнца,

похож ты на солнце.

Но там, во дворах Амалека – там мама моя над колодцем

стоит и кричит в яму с чёрной водою:

«Верните мне голову – здесь голова моя тонет!

Зачем она вам, что её отсекли вы от тела, злодеи?!»

А птицы поют, как назло. И над чёрным колодцем

кровавые яблоки зреют, когда наступает

рассвет после ночи.

Кто знает, откуда являлись наездники эти,

которые наших сестёр в логовища тащили?

А после – стенания рек о деяньях сынов Амалека: